Волчица и Охотник

– Милости прошу, можешь продолжать путь сам. Я вернусь выкопать тебя, как наступит весна.

Гашпар морщится, но не возражает. Мы углубляемся в лес в поисках укрытия, пока наконец не останавливаемся у подножия другого дерева. Его лабиринт корней простирается над ложбинкой между стволом и землёй, в которой как раз достаточно места для двух тел. Останавливаюсь перед расщелиной, плотнее кутаясь в волчий плащ.

До сих пор я почти не прикасалась к нему, только когда пожала ему руку, чтобы скрепить нашу непростую сделку, и когда осматривала его рану. Перспектива оказаться с ним так близко заставляет что-то внутри сжаться, тем более что я знаю – он всё ещё приходит в себя от унизительной потребности во мне и в моей помощи с бинтованием раны. Я проскальзываю сквозь узкую щель между корнями, рассыпая комья грязи. Подползаю под дерево и подтягиваю колени к груди. Гашпар стоит снаружи. Ветер раздувает его шаубе, почти срывая, но он не двигается. Его губы тонкие и бледные. На миг задаюсь вопросом, достаточно ли он упрям, чтобы простоять там всю ночь, ожидая, пока снег похоронит его. Затем он всё же проскальзывает между корнями и приседает в ложбинке рядом со мной.

Когда мы оба оказываемся внутри, едва хватает места, чтобы пошевелиться. Плечо Гашпара плотно прижато к моему, и тепло его тела просачивается сквозь его шаубе и мой волчий плащ. Я чувствую, как напрягаются его мышцы каждый раз, когда он сгибает и разгибает пальцы или поджимает челюсть. Наше холодное дыхание смешивается в тесном тёмном пространстве.

Лицо Гашпара осунулось, кадык подёргивается. Уже во второй раз задаюсь вопросом, был ли он когда-нибудь так близок с какой-нибудь женщиной, не с волчицей, но решаю не подначивать его – он и без того сердится. Ветер снаружи беснуется, с яростным воем раскачивая ветви.

– И кто вообще живёт в таком месте? – бормочет он почти про себя.

Не знаю никого, кто селился бы так далеко на севере, кроме разве что Йувви, которые пасут северных оленей и строят рыбацкие домики вдоль неровного калеванского побережья. Но я не говорю о Йувви Гашпару. Когда его прадед, Барэнъя Тудор, завоевал Калеву, он поставил перед собой задачу покорить Йувви. Вираг говорит, он захватил одного из их племенных вождей – женщину по имени Расди – заточил её в тюрьму и держал там, пока она не съела собственные ступни. Когда я вспоминаю эту историю, кожу покалывает от гнева.

– Говоришь, патрифиды считают убийство грехом. – Я стараюсь, чтобы мой голос звучал ровно, и всеми силами пытаюсь не думать о его теле, прижатом к моему. – Но ваши патрифидские короли вырезали тысячи, не заботясь ни о своих душах, ни о душах своих жертв.

Глаз Гашпара сужается.

– То были язычники, отказавшиеся преклонить колени перед королём и присягнуть Принцепатрию. Койетан был патрифидом. Он мог покаяться.

– Он не собирался каяться, – замечаю я, скривив губы на этом слове. – И ты говоришь, ты не вправе решать, заслуживает ли человек смерти, но ты всё же решил. Ты решил, что жить должна я, а не Койетан.

– Я поступил так только потому, что не смогу выжить без тебя на Севере, и моя душа будет страдать за это, – огрызается Гашпар. Чувствую, как поднимаются его плечи, напрягаются мышцы. – Если я умру до того, как покаюсь в грехе Иршеку, то отправлюсь к Танатосу на вечные мучения.

Я почти смеюсь над тем, как трагично звучит его голос, над его непоколебимой уверенностью.

– Откуда ты можешь быть уверен, что вместо этого не отправишься к Эрдёгу в Подземный Мир?

– Твой дьявол – не более чем иллюзия, созданная моим, – уже ровным тоном отвечает Гашпар. Это лишь ещё один пример его придворной риторики, отработанный, повторенный. Закатываю глаза.

– Эрдёг – не дьявол. У него даже есть человеческая невеста.

Гашпар усмехается:

– Как та волчица, желавшая жить в браке с чудовищем.

– Чилла вовсе не была волчицей, – сообщаю ему я. – Она была как те девушки из ваших патрифидских историй – милая и красивая. Но у неё были жестокие мать и отец. Она жила у болота, и родители посылали её ловить лягушек на обед, хотя у неё не было сети. Чилла всё равно охотилась на лягушек, но однажды её рука застряла в болотном иле и застыла там. Она всеми силами пыталась высвободиться, но не сумела и смирилась со скорой смертью. А потом вдруг услышала голос, низкий, рокочущий, прямо под ней.

«Чья белая рука тянется в Подземный Мир?» – спросил Эрдёг.

И Чилла сказала ему, как её зовут, и умоляла помочь. Но Эрдёг ответил: «У тебя красивая рука. Наверняка и лицо столь же красивое. Если погибнешь в болоте, можешь спуститься в Подземный Мир и стать моей женой».

Чилла крепко сжала руку Эрдёга. Это было всё равно что держаться за ствол берёзы зимой – рука была твёрдой и нечеловечески холодной. «Я могу погибнуть в болоте, – согласилась девушка, – но прежде моя кожа побледнеет и обвиснет. Мои губы посинеют, а нос отвалится от холода. Я присоединюсь к тебе в Подземном Мире, но уже не буду прекрасной».

«И правда, – согласился Эрдёг. – Я уже чувствую, как твоя кожа начинает сморщиваться».