Волчица и Охотник

Я не слишком быстро учусь. Ночь разворачивается вокруг нас, как бесконечные свитки пергамента Жигмонда. Перо кажется в руке таким странным – слишком маленькое и тонкое. И совсем никакого смысла не имеет, что две начертанные линии, сходящиеся в нижней точке, означают звук «ви», который, как объяснил Жигмонд, является вторым слогом моего имени, но он говорит, что это не имеет значения. Давным-давно кто-то сел и решил, что эти начертанные линии что-то значат, а потом все остальные согласились с этим и решили, что так и будет. Моё перо кропотливо скользит по пергаменту, вычерчивая букву за буквой, пока я не узнаю их все, даже вверх ногами.

На это уходят часы, но как только я запоминаю знаки, всё кажется таким простым, что у меня вскипает кровь. Как и в случае с моей магией, мне кажется, словно только что я узнала секрет, который мир так жестоко пытался скрыть от меня. Я снова и снова пишу своё имя, пять букв и три слога, которые держат меня, как сложенная чашечкой ладонь. И-В-И-К-Е.

Жигмонд не самый терпеливый наставник. После того как я исчерпала три часа его времени, он со вздохом возвращается к своим книгам. Мне нравится эта его раздражительность и то, что он доверяет мне достаточно, чтобы показать её. Книги, над которыми он корпит, – священные тексты Йехули, и он тратит на их изучение столько же часов, сколько я трачу на то, чтобы впервые изучить буквы рийарского языка.

Мне кажется странным, что нужно учиться по книге, как правильно поклоняться богу Йехули. Никто в Кехси не умеет читать, а патрифиды говорят так, словно их бог – это то, о чём ты должен просто знать и не задавать слишком много вопросов. Жигмонд пишет вопросы на полях своих свитков, подчёркивая отрывки, с которыми он согласен, и помечая те, с которыми не согласен. Всё это сбивает меня с толку. Разве можно верить во что-то, пытаясь ощупать каждый контур, все шишки и синяки, словно фермер, пытающийся выбрать лучший, самый круглый персик?

– Только так и можно верить во что-то, – говорит Жигмонд. – Когда сам всё взвесишь и измеришь.

Думаю – глупо, постыдно, – что бы на это сказал Гашпар. Думаю, он сказал бы, что Бог слишком велик, чтобы его могла удержать одна смертная рука. Что понадобится тысяча рук, чтобы нести его, и тысяча глаз, чтобы разглядеть его. Или что-то в таком духе – и всё, конечно, напыщенным принцевым голосом.

Тонкая полоска оранжевого рождается на горизонте, и невнятные слова долетают в окно Жигмонда, словно растение, тянущее свои длинные лозы. В конце концов раздаётся стук в дверь. Из-за стола смотрю, как Жигмонд отпирает, и на пороге оказывается та самая полная женщина, которая упрекнула меня на пороге всего два дня назад. Она замирает, когда видит меня, и её широкий рот распахивается, словно люк.

– Жигмонд, кто э… – начинает она.

– Это моя дочь, – легко говорит Жигмонд, словно эти слова он практиковал всю жизнь. И когда я слышу это, меня наполняет тёплое удовольствие. – Ивике.

Женщина трёт глаза, разглядывает меня так, словно лучше бы я была пятном на оконном стекле, чем чем-то, что она предпочла бы видеть в прошлом. Помню, что сказал Жигмонд: община нехорошо смотрит на то, когда мужчина Йехули становится отцом ребёнка от женщины чужой крови.

– А ты и не подумал нас… ой, да ладно. – Женщина проходит мимо Жигмонда и кладёт что-то на стол. Это буханка плетёного хлеба, блестящая, медово-золотистая. Она протягивает мне руку, по-прежнему не встречаясь со мной взглядом. – Я – Батъя. Я кормила твоего отца последние двадцать лет.

Губы Жигмонда размыкаются, словно он хочет возразить, но ястребиный взгляд Батъи заставляет его замолчать. Я беру её за руку, и она трижды пожимает мою ладонь, словно пытаясь оценить её вес. Она уже напоминает мне Вираг. Её взгляд скользит по пергаменту, лежащему передо мной, снова и снова исчерченному пятью буквами моего имени.

– Ивике, – отзываюсь я. Мои пальцы уже почти онемели, когда она наконец выпускает мою руку.

– А ты присоединишься к нам на нашем праздновании на следующей неделе? – спрашивает Батъя, уперев руку в бок. Когда я лишь непонимающе смотрю на неё, она снова поворачивается к Жигмонду. – Ну уж мог бы и пригласить её. Вижу, ты уже учишь её читать. Она могла бы также послушать некоторые из наших историй и попробовать что-нибудь из нашей еды.

Она снова смеряет меня взглядом с головы до ног, а потом говорит Жигмонду на языке Йехули что-то, чего я не понимаю, и я улавливаю только слово zaftig.

Что бы это ни было, Жигмонд хмурится. Когда Батъя снова уходит, отец садится напротив меня и предлагает мне хлеб так резко, словно ожидает, что я откажусь. Я беру ломоть и пробую. Каждый кусочек сладко растворяется на языке. Жигмонд, кажется, испытывает облегчение.

– Что она сказала обо мне? – настаиваю я. – Батъя.

– Язык Йехули подобен длинному коридору с запертыми со всех сторон дверьми, – отвечает он. Впервые он так уклончив, и это огорчает меня. Я не откусываю следующий кусочек хлеба и снова беру перо. Когда рассвет озаряет Кирай Сек, я вдруг понимаю, что вообще не спала, и внезапная усталость затуманивает разум.