Волчица и Охотник

Когда я слышу, как он произносит моё имя, лёд внутри меня тает. В складках своей юбки нащупываю клочок пергамента, сейчас сложенный в маленький тугой квадратик размером не больше жёлудя. Пытаюсь снова разглядеть его, прежде чем передать Жигмонду, но даже я вижу, что чернила размазались в причудливые очертания, словно на картах, в беспорядочный узор. Жигмонд всё равно разглядывает, щурясь, поднося к свету свечи. Подушечки его пальцев чуть темнеют от чернил.

– Прости, – через мгновение говорит он. – Я могу разобрать несколько букв, но остальные слишком размыты.

Киваю, и к горлу подступает комок.

– Спасибо, что попытался.

Жигмонд кивает в ответ. Он кладёт обрывок пергамента на стол, и я, как безумная, почти смеюсь над абсурдностью ситуации: моя записка у него на столе. И вот я, без волчьего плаща, стою в доме моего отца и смотрю ему в глаза. В детстве это казалось бы мечтой ещё более несбыточной, чем снова увидеть маму или радостно наблюдать, как Котолин заклёвана тысячью воронов. Я хранила эти непостижимые мечты бережно, как косу и монету, полируя их в уме, словно зеркало, кипя внутри, выжидая.

– Ты её помнишь? – слова вырываются почти без моего желания. – Маму.

Лицо Жигмонда печально сморщивается – уголки рта опускаются, и я слышу, как он сглатывает. На мгновение с немалой тревогой ловлю себя на мысли, что он может заплакать.

– Конечно же помню, – отвечает он. – Ты, должно быть, считаешь меня чудовищем или, по крайней мере, особенно холодным и чёрствым человеком. Ты, должно быть, задавалась вопросом, почему я так и не вернулся за тобой и не пытался помешать им забрать Могду.

Когда я слышу эти слова, они вызывают в памяти старую боль – ту самую боль, которая, я знаю, делает меня злой, как хромая собака.

– Да, – говорю я, и мой голос пропитывается ядом. – Я в самом деле удивлялась, почему моему собственному отцу, казалось, моя судьба вообще безразлична.

Жигмонд молчит, в его взгляде смятение. Я рада, хоть на мгновение, что испугала его. Много лет я жила так, пытаясь избавиться от своей боли, вполовину убеждённая в том, что вообще не имею права её чувствовать. Боясь, что у меня отнимут даже это, и все воспоминания, с этим связанные.

– Знаешь, это ведь я дал тебе имя, – наконец говорит Жигмонд. Голос его звучит напряжённо, тихо, словно чья-то нежная рука обхватила горло. – Ивике. На языке Йехули это означает «жизнь». Я ездил в Кехси каждый год шесть лет подряд и каждый раз проводил семь дней с Могдой. Это не так уж много, и никто из моих родных и друзей здесь, в Кирай Секе, не мог понять, почему я так увлечён женщиной, которую, казалось, совсем не знал, и чья жизнь настолько отличалась от моей. Но на самом деле мне понадобился всего один день, чтобы понять, что я люблю её. Я действительно любил её.

– Тогда почему ты ушёл от неё?

В груди ноет от тупой боли, словно пульсация крови под синяком.

– Она не захотела пойти со мной. Какая жизнь может быть у язычницы в Кирай Секе? – на этих его словах я прищуриваюсь, и лицо Жигмонда бледнеет от печали. – Дело не в патрифидах… когда мужчина Йехули женится на женщине, не принадлежащей общине, у нас на это не очень хорошо смотрят. А когда король снял меня с должности, я не смог вернуться в Кехси один. Было слишком опасно идти по лесу без сопровождения Охотников. Эта женщина, Вираг, предупредила меня, что ребёнок Могды – наш ребёнок – тоже будет в Кехси изгоем. Но Могда хотела оставить тебя. Я ничего не мог сделать.

Его голос прерывается, окрашенный отчаянием. Глаза у него мечтательные и влажные, затуманенные отблесками свечей. Я пытаюсь запомнить его черты, каждую складочку на лбу, форму подбородка, чтобы сохранить в себе и знать: я так долго думала, что несу тяжесть маминой смерти в одиночку, но в тот миг, когда король взмахнул клинком, он разрубил эту боль надвое. Мой отец носил свою часть страдания все эти годы, как камень, расколотый посередине, и зазубренные края его половины идеально сочетались с краями моей.

– Расскажи мне что-нибудь о ней, – прошу я, кусая губы. – Что-то, чего я не знаю.

– Она хотела научиться читать, – говорит Жигмонд. Несколько раз он медленно моргает, вытирает глаза. – Когда я ездил к ней, то всегда брал с собой книгу, чтобы показать ей письмена. К тому времени, как она умерла, я успел научить её алфавиту. И она могла записать своё имя по буквам.

Это было бы слишком, справляться с этим горем в одиночку. Но Жигмонд по-прежнему смотрит на меня взглядом, теперь ясным и беззвёздным, и очаг заливает комнату таким чудесным дымным теплом, что мне не хочется уходить, совсем. Слова всплывают сами.

– А меня научишь?