Волчица и Охотник

– Тогда научи меня их открывать, – говорю я наконец скорее с раздражённым вызовом, чем с искренней мольбой. Если язык Йехули – дуб, ветвящийся между нами, то я хочу перелезть через него или срубить его под корень. Интересно, беспокоит ли его, что подумает Батъя и остальные, когда увидят его дочь-полукровку, говорящую на их языке и записывающую их слова.

– Возможно, – говорит Жигмонд. Я просто смотрю на него не мигая, и в конце концов он уступает лишь несколько слов, хотя они ужасно меня раздражают. Не знаю, что хуже – говорить или писать. Звуки разрывают мне гортань, а в словах отсутствует половина букв, которые я выучила на рийарском. На слове ohr мне кажется, будто я давлюсь едой, но когда отец выводит эти буквы в основании подсвечника, фитиль вспыхивает идеальным светом.

Мой взгляд сосредотачивается на капле пламени.

– Можешь его тоже потушить?

– Конечно, – отвечает Жигмонд. – Созидание и разрушение – две стороны одной медали.

Подобно Иштену в Верхнем Мире и Эрдёгу в Нижнем.

– И все Йехули умеют так колдовать?

– Все, у кого хватит терпения этому научиться. Наши дети учатся читать и писать на Йехули одновременно с изучением рийарского, чтобы изучать священные тексты.

Это кажется менее хлопотным, чем отрубить себе мизинец или слушать бесконечные сказания Вираг, пытаясь безупречно запечатлеть в памяти каждую деталь подвигов Вильмёттена. Сердце у меня трепещет, как зверь, затаившийся в кустах. Я боюсь, что, если слишком сильно буду дёргать Жигмонда, он от меня отвернётся или почувствует, что иметь дочь больше бремя, чем благо. И всё же я пробую задать ещё один вопрос:

– А то празднование, о котором говорила Батъя…

Жигмонд медленно кивает.

– Это праздник. Не то чтобы большой, но мы пойдём в храм и послушаем историю, которую расскажет равви. Если хочешь пойти, позволь мне просить Батъю одолжить тебе платье у одной из её дочерей.

То, с какой лёгкостью он уступает, шокирует и волнует меня, но я чувствую, что под этим скрывается неуверенность. Возможно, само моё присутствие поставит под угрозу его положение среди Йехули – по этой же причине мама с самого начала никогда не брала меня с собой в Кирай Сек. Чтобы пойти в храм с отцом, потребуется столько же тонкости и хитрости, как и на пиру у короля. Я до сих пор не одна из них, и не знаю, стану ли однажды. Борюсь с этими тревогами, сжимая перепачканные чернилами пальцы в кулак, и напоминаю себе, зачем пришла к Жигмонду прошлой ночью. Если я не буду осторожна, то получу нож в спину прежде, чем успею решить, быть мне Йехули или нет.

И всё же мне не хочется уходить с Улицы Йехули. Когда Жигмонд открывает передо мной дверь, я протягиваю руку и порывисто сжимаю его ладонь, с усилием сглатываю, ожидая, сожмёт ли он мою в ответ. Его большой палец касается выступа, где когда-то был мой мизинец, а потом другая его ладонь накрывает наши переплетённые пальцы – у них идеальный вес.

Король собрал всех своих графов на совет и, конечно же, я вынуждена находиться в зале вместе с ним. Мы все сидим за дубовым столом, король – во главе в своей короне из ногтей. Свитки пергамента перед ним разворачиваются, словно сброшенная змеиная кожа. Теперь я узнаю буквы на них, но перед глазами у меня мутнеет, когда я пытаюсь связать эти буквы в слова. Боюсь, немало времени пройдёт, прежде чем я смогу читать на Рийар и расшифровывать безмолвные угрозы, свёрнутые на столе передо мной.

Хотя я видела их на королевском пиру, сейчас графов едва можно узнать. Теперь они одеты в свои шёлковые доломаны, аккуратные и яркие, как ящерицы, греющиеся на солнышке на камне. Я могу различить их лишь по небольшим украшениям на груди, символам их региона: осколок рога у графа Сарвашвара, белое перо – у графа Акошвара, пучок волчьей шерсти – у графа Форкошвара, и длинный медвежий коготь, приколотый к груди графа Калевы. Граф Фуреди, правящий Форкошваром из огромной крепости на западной стороне Эзер Сема, бросает на меня ледяной взгляд. Мы, волчицы, – величайший позор его региона.

Смотрю на него в ответ, сузив глаза. Интересно, это он оставил записку у моей двери? Лицо его не выдаёт. Если в этом городе и есть кто-то, кроме Нандора, кто желает мне смерти, так это граф Фуреди. Нандора и Гашпара на заседания королевского совета не пускают, но их имена тихо вплетаются в каждую нить беседы, словно отдалённые раскаты грома. Достаточно быстро становится ясно, какую сторону выбрал каждый граф.

– Мы перехватили послание мерзанского бея к его солдатам, – говорит граф Фуреди, отрывая от меня взгляд. – Как только им удастся пересечь границу и вступить в Акошвар, им приказано сжечь посевы, чтобы голодом заставить нас подчиниться. Они прекрасно знают, что зима близко.

– Конечно. – Граф Ремини, правящий Акошваром, сжимает руку в большой кулак. – Простите, милорд, но я предупреждал вас именно об этом. Жители Акошвара уже начали покидать свои деревни и бегут на север, ища убежища за стенами моей крепости. Мы больше не можем принимать беженцев, и уж точно не сможем их прокормить с наступлением зимы.