Волчица и Охотник

Часовня изумляет меня тем, что она высечена прямо в скале. Дубовая дверь зажата между двумя скальными выступами и едва ли достаточно широкая, чтобы мы с королём сумели пройти через неё одновременно. На почерневших камнях закреплены факелы, а во многих маленьких выступах пещеры стоят свечи, испускающие круги туманного света. Потолок покрыт зелёным мхом, словно влажным дышащим ковром. Сыновья и Дочери Патрифидии снуют между скамьями, похожие на маленьких коричневых мышей. Их бритые головы блестят в свете свечей, словно жемчуг. Интересно, кто из них составил послание, призывающее к моей смерти?

Гашпар и Нандор оба присоединились к нам, выглядя должным образом покаянно. После того как я услышала бессвязные речи графа Ремини, мне ещё противнее встречаться с Нандором глазами, хотя он буравит меня ястребиным взглядом. В его глазах отражается бледный свет свечей. Гашпар старается не смотреть на меня вообще, но я замечаю, как он бросил на меня единственный взгляд – мельком, мне могло и показаться.

– Некоторые говорят, что трёхконечное копьё – на самом деле трезубец. – Голос Гашпара, хоть и звучит приглушённо, эхом разносится по почти опустевшей церкви. Слова царапают скалистый потолок. – Говорят, что Патрифидия зародилась как культ морского бога в Ионике, но трансформировалась и изменялась по мере продвижения дальше на север.

– Так говорят недоброжелатели и неверные, – прямо отвечает Нандор. – А ещё принцы, которые тратят слишком много времени на чтение безумной писанины еретиков в дворцовых архивах.

– О таких вещах не следует говорить в святом месте, – замечает король; кажется, ему нехорошо.

Между скамьями бежит узкий проход, поднимаясь по скале к большому каменному алтарю. Тающие свечи громоздятся на нём, как грязный снег. Они остыли и затвердели, превратившись в единую насыпь; иглы застывшего воска стекают с края помоста. Над ним установлено трёхконечное копьё – или трезубец – Принцепатрия, оправленное в золото, под которым располагается мраморная статуя, приобретшая бледно-зелёный цвет за сто лет воздействия влажного воздуха. Статуя изображает мужчину, полностью обнажённого, чьи мускулистые руки обвивают горло огромного быка. На пальцах его босых ног растёт мох. Длинные рога быка увиты плющом.

Статуя настолько любопытна, что я не могу удержаться от вопроса, сорвавшегося с губ:

– Кто это?

– Митрос, – к моему удивлению, отвечает Гашпар. – Он был смертным, получившим благосклонность Принцепатрия. Показал себя величайшим героем, и Принцепатрий сделал его бессмертным. А потом он шагнул в море и исчез, присоединившись к Богу на небесах.

Мне совсем не нравится, что Митрос в этой истории похож на Вильмёттена. Когда мы приближаемся к алтарю, я вижу выпирающие сухожилия на нагих бёдрах Митроса и свисающий между ними уд. Это заставляет меня задуматься, как Гашпар стал таким ужасным ханжой, когда он всю жизнь провёл, поклоняясь божеству у ног какого-то похотливого обнажённого мужчины.

Король и его сыновья преклоняют колени перед алтарём, сложив ладони. Сзади я вижу только их согнутые спины и сгорбленные плечи, их волосы. У короля волосы поседели с возрастом; тёмные кудри Гашпара ниспадают на шею; волосы Нандора похожи на завитки жидкого золота. Несколько мгновений они неподвижны и молчаливы, пока из-за алтаря не появляется Иршек, закутанный в кокон из коричневого муслина. Он неуверенно ковыляет по помосту и моргает влажными глазками. Теперь я вспомнила его – тот самый человек, что застыл рядом с Нандором во дворе, без тени колебаний наблюдавший, как мой отец стоит в свиной крови.

– Милорды, зачем вы пришли сюда сегодня? – спрашивает Иршек.

Голос у него низкий, гнусавый, и он напоминает мне злого вельможу из рассказа Жигмонда, который повелел убить всех Йехули. По правде говоря, я с трудом могу представить себе, чтобы Иршек совершил такое, – хотя бы потому, что я полагаю, Нандор со всех ног побежал бы исполнять это первым.

– Сегодня я молюсь о мудрости, – отвечает король. – Дабы я мог научиться исправлять ошибки прошлого.

– Тогда мудрость да пребудет с вами, – отвечает Иршек и проводит большим пальцем по лбу короля. Затем он поворачивается к Нандору. – О чём ты молишься сегодня, сын мой?

– Сегодня я молюсь о силе, – отвечает Нандор. – Дабы я мог совершить то, чего слабые люди не могут.

– Тогда сила да пребудет с тобой, – отвечает Иршек, проводя большим пальцем по лбу Нандора. Его ладонь застывает дольше, чем должна была бы, и Нандор закрывает глаза с судорожным вдохом. Вспоминаю историю Сабин, что он всю жизнь прожил со священником, который нашёптывал ему на ухо, и что-то прорезается сквозь мою ненависть: неожиданная выстраданная жалость. Можно ли винить охотничью собаку за то, что она кусается, когда её лишь научили пользоваться своими зубами?

Моя жалость иссыхает, когда Иршек обращается к Гашпару:

– О чём молишься сегодня ты, сын мой?

– Я хотел бы покаяться в грехе, – отвечает он.

Мне кажется, что воздух в пещере сгущается; чувствую, как напрягаются мои мышцы. Иршек кивает.

– Говори, сын мой.