Волчица

Есть минуты, когда ложно понятое великодушие, составляет величайшую жестокость, когда пожертвованные десять жизней могли бы спасти жизнь десяти тысячам! Но бесспорная личная храбрость не всегда готова принять на себя ответственность за пролитую кровь, и начальники, прекрасные в открытом поле, могут быть совершенно неспособны против уличных беспорядков. В армии, хотя и зараженной отчасти общим течением, все еще жил тот несокрушимый дух преданности и даже личной привязанности к престолу, в соединении с чувством воинской чести, которая так же дорога французскому солдату как воздух, которым он дышит. Армия была подобна хорошему, годному, острому клинку, и нужно было только смелую и искусную руку, чтобы выдернуть его из ножен. В числе незначительной горсти пехоты, собранной вокруг дворца, для охраны их величеств, фландрский полк, разбросанный до тех пор по границе, собирался теперь в полном составе в Версале, стягивая постепенно все свои, части. Боевая жизнь и бражничанье – два понятия нераздельно связанные в военном катехизисе; заздравный кубок нигде не передается с таким увлечением, как от товарища к товарищу и, по освященному временем обычаю, лейб-гвардейцы, считавшие себя как бы хозяевами относительно вновь прибывавших, дали в честь них банкет, на который были приглашены также и офицеры Швейцарской гвардии.

Празднество устроено было в театральной зале. Ложи и галереи переполнены были зрителями, в числе которых находились и придворные дамы, прекрасные, великолепно одетые, скрашивавшие своим присутствием военное торжество, как гирлянда цветов украшает кубок с вином, или как драгоценные каменья – рукоятку шпаги.

Внизу, в зале, столы были накрыты с той изысканной роскошью и изяществом, которыми по справедливости славится Франция; а вокруг них, звеня шпорами, шурша кружевом, сияя усыпанными драгоценными каменьями перевязями, с искрящимся перед ними вином, горя ревностью, преданностью, добрым товариществом и военным энтузиазмом, сидели ее герои, прославившие ее на поле брани – храбрые как защитники Фермопил, рыцарские, как завоеватели Палестины, достойные охранять честь своей королевы.

Они бы умерли за нее все, до одного человека! Они не колебались клясться в этом тут за стаканом вина, не колебались и впоследствии запечатлеть эти клятвы собственной кровью. Не так как Валтасар и его сатрапы – большинство из них прочло и поняло начертанные на стене слова. Эти огненные буквы заставляли их примкнуть еще теснее к своему долгу, и зажигали еще более, ярким пламенем благородный энтузиазм, горевший в их груди.

Во время заздравных тостов они говорили в выражениях такой глубокой, безграничной преданности о королевской фамилии, и в особенности о Марии-Антуанетте, что начальствующий над ними счел эту минуту удобной, чтобы удалиться из-за стола, отправиться в королевские покои и умолять их величества удостоить, хотя бы на несколько минут своим присутствием его товарищей, и лично принять те шумные овации, гул которых долетал до них и сюда. Король ничего так не любил, как видеть свой народ счастливым, а для дочери Марии-Терезы, с традициями ее династии, с ее глубокими, серьезными германскими чувствами, отказать в подобной просьбе казалось невозможным. Взяв на руки дофина, она вошла вслед за своим мужем в обеденную залу своей величественной поступью и встретила такой прием, какого, ни до ни после того, не удостаивалась ни одна королева, ни одна женщина; ни даже в те светлые, ясные дни, когда переезжала через границу прекрасная невеста французского дофина, молодая австрийская эрцгерцогиня.

Общему энтузиазму, звону бокалов и восторженным крикам не было конца. Мужчины братались, смеялись, плакали; размахивали шляпами, подкидывали их кверху, концом шпаги указывали на небо; дамы, дрожа от волнения, с полными слез глазами, наклонялись за барьер ложи, то махая платками, то поднося их к глазам. Это было всеобщее опьянение, какой-то порыв бури, припадок горячки, охватывавший как пламенем, которое нельзя ни направить, ни остановить, и которое, увы! угасло также быстро и необъяснимо, как и возгорелось.

В то время как Мария-Антуанетта переступала порог залы, музыка заиграла любимый в то время мотив, на слова: «Возможно ль, огорчить того, кого мы любим?» a когда энтузиазм, вызванный таким намеком, несколько успокоился, маркиз де Вокур, уже оправившийся от ран, устремил глаза на королеву и запел своим мягким богатым голосом, с таким чувством и выражением, смысл которого не мог оставаться непонятным для присутствовавших.

Возможно ль, огорчить того, кого мы любим?

Возможно ль, собственной рукой нанести удар

И драгоценные заставить литься слезы?

Нет – нет! Нет – нет!