Волчица

Тем с большею энергией бросалась Леони в водоворот политической интриги. Ее связь с якобинцами была так прочна, она была так глубоко посвящена во все их тайны и так необходима для выполнения их планов, что ни одно значительное предприятие не замышлялось без ее ведома и одобрения. С другой стороны, благодаря своей красоте, уменью владеть собой и своему твердому, непоколебимому мужеству, она сделалась любимицей толпы, и без ее предводительства трудно было выполнить что-нибудь, где требовалось участие грубой силы. Содействие Волчицы означало содействие лишней тысячи вооруженных негодяев, из числа самых бесшабашных в Париже, и сочувствие тетушки Красной Шапки, то есть, другими словами, участие шести сот фурий для которых не существовало ни страха, ни колебания, ни сострадания, ни пощады себе или другим.

Монтарба бросил свой отель и поселился в скромных комнатах, в центре Парижа, пользуясь, как и большинство его сообщников, всей действительной роскошью жизни, только без наружного блеска и пышности. Тут он занимался своими делами, принимал депутации от наиболее рьяных санкюлотов и наблюдал за выполнением распоряжений в самом центре мятежа. Сюда имела свободный доступ и Леони, и нередко возвращалась отсюда домой с тяжелым сердцем и горьким сознанием, понятным только тому, кто подобно ей воздвиг свое здание на песке.

Единственное облегчение и утешение находила Леони в пылу борьбы, и никогда не была так довольна, как когда партия избирала ее для выполнения какого-нибудь трудного и опасного предприятия.

– Я пришла поблагодарить вас, – сказала она, входя без доклада в комнату Монтарба, который сидел за письменным столом, погруженный в свои бумаги; перед ним стояла чашка кофе и лежала пара пистолетов. – Меня просят стать во главе движения и говорят, что мысль эту подали вы. Это высокая честь, которую я умею ценить.

Молодой человек поднял голову от письма. – Ведь я знаю, как хорошо вы это сделаете, – проговорил он небрежно своим чарующим голосом: – и как будете хороши сами, предводительствуя толпой. Вам бы следовало быть амазонкой, Леони, а не француженкой.

– Я – и то и другое! – отвечала Леони с гордостью. – Но француженка, прежде всего. Я поведу в атаку несколько сотен своих сестер. Кто сможет противостоять нам? Арнольд, я часто слышала, как ты унижал женщин; но сегодня ты доказал, что знаешь им настоящую цену.

Граф действительно подал мысль поставить впереди колону из прекраснейшей половины рода человеческого, для того, во-первых, чтобы парализовать действия солдата, во-вторых, если дело дойдет до кровопролития, возбудить еще большую ярость толпы.

Он засмеялся.

– Я посоветовал поставить вас впереди, – сказал он, – зная, что все равно нельзя удержать сзади. К тому же, Леони, я уверен, что это маленькое развлечение займет тебя лучше всякого бала или концерта. Я сказал им, что ты с удовольствием возьмешь на себя эту роль.

Леони бросила пытливый взгляд в красивое, изящное лицо графа. Что бы дала она, чтобы увидеть на нем хотя облачко, хотя малейшую тень беспокойства за ее безопасность, доказывающую привязанность к ней! Но нет, лицо его было спокойно, весело, равнодушно. Можно было подумать, что он заказывает обед или букет цветов, а не атаку на регулярные войска, которую должна была вести любимая им женщина.

– Вы можете положиться на меня, – сказала Леони, и голос ее дрогнул. – А… а если меня убьют, Арнольд, ты не забудешь меня, ты пожалеешь обо мне?

– Ба! Никого не убьют! Неужели я бы поставил тебя туда, где есть опасность? Еще будет время плакать, когда что-нибудь случится!

Леони вынуждена была довольствоваться этим слабым утешением, стараясь оправдать Монтарба его бессердечием вообще. – Я знаю, что ты всегда беспечен и за себя и за других, – возразила она более веселым тоном. – Я люблю твою храбрость, Арнольд, но она переходит у тебя за пределы благоразумия. Держу пари, что твои пистолеты не заряжены, а кофе не тронут.

– И выиграешь в обоих случаях, – засмеялся он. – Действительно, я совсем забыл о кофе; что же до пистолетов, то негодяев можно заставить повиноваться и незаряженными. Никто не может смотреть не моргнув в огнестрельное дуло. Что делать, Леони? Люди всегда люди – рабы страха.

– А женщины всегда женщины, – отвечала она тихо, – рабыни любви.

Леони перешла на его сторону стола, обхватила голову молодого человека обеими руками, запечатлела на лбу его долгий, страстный поцелуй и вышла из комнаты, прежде чем он успел сказать хоть слово.

Когда Монтарба снова принялся за писанье, по щеке его скатилась слеза, но не его слеза, хотя на мгновение сжалось и его сердце, при мысли как эта женщина тратит свою любовь на недостойный ее предмет, точно также как готова потратить всю свою жизнь на иллюзии, мечты, фантазии, на призрак общей свободы и несбыточного возрождения Франции.

В ум его закралось разъедающее сомнение: а что если и его собственные кумиры также бренны? Если самолюбие и тщеславие, которым он служил, окажутся глухи и немы в минуту испытания, как Ваал и Дагон древних оставались глухи к мольбам своих поклонников?