Волчок

«За три дня я соберу альфа-версию для альфа-самцов», – сказал красный от внутреннего ада Антон Турчин. Сказал и исчез – то ли уехал, то ли уснул, то ли был похищен духами. Телефон молчал, письма оставались без ответа, глазок в скайпе пожелтел. Три дня – это три дня или «дня три»? Все ли в порядке с Антоном или его пора спасать?

– Он киношник, – успокаивал Крэм, – у них так принято. Сегодня пропал, завтра вынырнет. А мы будем заниматься своими делами.

В доме пели батареи, мимозно мелькали синицы за окном. Поглядывая на туман в углах стекол, я щелкал по клавишам. Мне хотелось описать то волшебное, что я наблюдал в глубине старинного дома на Маросейке: мгновенное породнение чужих незнакомых людей, опрозрачнивание стен, которыми мы вечно отгораживаемся друг от друга. Нужно коротко и безо всяких восклицаний показать, что взрослый человек все еще полон своим детством, школьными обидами, борьбой за дворовую дружбу, невыученными уроками, страхами своих родителей, дедовскими привычками, ворохами неразобранного и не вполне принятого даже наследства.

Почему я не могу выбросить закаменевшую хлебную горбушку без чувства вины и греха? Может, дело в том, что мой отец мальчишкой жил в детдоме впроголодь и неизменно помнил, что выеденная горбушка черного хлеба, наполненная гречневой кашей, – самое прекрасное из лакомств? Как далеко тянутся эти нити-дорожки? Какую трепещущую тайну можно вытянуть из затянувшегося пруда далекого прошлого?

Каждое слово было камнем, вокруг которого по воздуху разлетались прозрачные круги.

8

Встречу назначили у Никитских ворот в любимом ресторанчике Вадима Марковича. Это был тот самый ресторан, где я впервые увидел Крэма.

По случаю знакомства с важным богатым заказчиком Варвара решила одеться поважнее и побогаче. Главный художник итальянского проекта не должен выглядеть золушкой и замарашкой. Главный художник итальянского проекта должен поражать царственной красотой. Поэтому Варвара Ярутич облачилась в тяжелую, с серебряным шитьем, епанчу, надела марокканские бусы из копала, кованые серебряные браслеты, напоминающие о скифских курганах, как, впрочем, и все остальное. На голове потенциального главного художника красовалась новая боярская шапка, которую бабушка сшила взамен утерянной: в платке, неровен час, менингит подхватишь, а голова и без того с фокусами.

Лицо Варвары пыталось совместить два выражения: великокняжеское и демократично-приветливое. Поскольку два эти выражения несовместимы, Варвара смотрела как добрая змея, еще не решившая, кем ей сегодня быть – ужом или анакондой. Впрочем, руки у нее дрожали, что случается крайне редко как с ужами, так и с анакондами. Вадим Маркович Крэм радушно махал рукой из угла. Казалось, все освещение ресторана осуществляется только его щеками и высоким, интеллектуально оголенным лбом.

– Ну и для чего, Михаил, вы клеветали на Варвару? – начал Крэм, выходя нам навстречу из-за стола. – По-моему, это самое хрупкое и добросердечное существо в мире.

– Вот этот человек сразу постиг меня, – пропела Варвара, злобно взглянув на меня и тотчас вернув взгляду змеящуюся нежность.

Поговорили о выставке, о зеркалах, о картинах. Варвара завела было разговор о котах, но эта тема Вадима Марковича не интересовала. Я видел, что Крэм читает Варю, и знал, что от него ничего не скрыть. Сейчас он дочитает до сути, за ужином будет мило шутить, наговорит Варе приятностей, а потом, через пару дней, так повернет дело, что она окажется за бортом. Притом обставлено все будет так, что дело не в Варе, а в обстоятельствах высшего порядка.

Трудно сказать, чего во мне было больше: сочувствия Варваре, которая отчаянно нуждалась в работе, или облегчения от того, что я никого не подведу. Варя поедет со мной в качестве гостьи, побывает в Италии и благополучно вернется домой, никому не открыв своего подлинного норова, как и сейчас, когда со светской, слегка зловещей улыбкой она разговаривает с Крэмом о Уильяме Моррисе, изредка вворачивая в беседу Герберта – как необходимую и прекрасную часть узора. Еле слышно ворковал джаз, официантка принесла мороженое, и заботы разжали наконец когти и отпустили мою душу, как глупого взъерошенного воробья.

Неожиданно Крэм завел речь об Эмпатико. Он жаловался на прежнего архитектора, говорил, что до приезда первых посетителей остается мало времени, что ему нужен новый главный художник, декоратор, дизайнер и вообще носитель хорошего вкуса. Тут мне снова сделалось страшно. Картина, которую рисовал профессор, менялась с каждой ложкой мороженого. Сначала выходило, что в поместье ничего не готово, а то, что готово, нуждается в капитальной переделке. А уже через минуту поместье оказывалось целиком отделано «с европейским изяществом», недостает только нескольких безделушек, умело расставленных в нужных местах: старинного флакона, высушенной тыквы, подзорной трубы.