Волгины

Послышался непринужденный смех. Все лица, оживленные и веселые, обернулись к Алексею.

— Прошу садиться, товарищи! — пригласил он широким жестом.

Осторожно раздвигая скамьи и ящики, все стали усаживаться. Краснощекий плечистый старшина харьковчанин Максим Коробко разлил вино, стараясь не пролить ни одной капли. Все молчали. Алексей взял кружку, встал, и вслед за ним, как по команде, встали все.

Испытывая особенную близость к сидевшим в землянке людям, видя устремленные на себя внимательные глаза, Алексей сказал:

— Не будем, боевые друзья мои, произносить сегодня громких тостов. Я и сам их говорить не умею. У каждого из нас сегодня одна мысль, одно желание — поскорее увидеть свою Родину полностью освобожденной от врага. Вот за это, друзья мои, и выпьем!

Дружное «ура» прокатилось под березовым накатом землянки. Заколыхалось, как от дуновения ветра, пламя в снарядной гильзе, мигнули лампы…

Все потянулись к Алексею с кружками. Сияя улыбкой, перегнулась через стол Таня.

— Товарищ гвардии майор! Алеша! — забывшись, крикнула она. — За победу!

— За послевоенную счастливую жизнь! — ворвался чей-то взволнованный голос.

Сузив свои дерзкие глаза-щелочки, потянулась к Алексею с кружкой Тамара:

— Товарищ гвардии майор, и со мной!

— А ты меньше кури и ругайся, курносая! — полушутя пригрозил ей Алексей. — А то опять в медсанбат отправлю.

— Не буду, не буду, вот чтоб я лопнула! — сипловато крикнула Тамара и, заметив обращенный на себя строгий взгляд военфельдшера, закрыла лицо рукой. Тамаре, казалось, и война была нипочем. Толстые, розовые щеки ее и в самом деле готовы были лопнуть в эту минуту. Высокая, полная грудь распирала гимнастерку; сила и здоровье как бы не вмещались в крепком и сильном теле Тамары и проступали сквозь загорелую кожу густым, кричащим румянцем.

Чокаясь со всеми, Алексей протянул кружку к Нине.

— Давайте и с вами, Нина Петровна, — впервые назвал он ее по имени-отчеству. — За все лучшее после войны и… за ваше счастье…

— И за ваше, — сказала Нина, с нескрываемой нежностью глядя на него.

Алексей осушил кружку и, уже не глядя на Нину, весело скомандовал:

— А теперь споем, друзья! Только не особенно громко. Гоголкин, запевай!

— Какую, товарищ гвардии майор? Аль опять «Ой, Днiпро, Днiпро»? — спросил Гоголкин.

— Давай «Ой, Днiпро…»

Песня эта уже вошла в быт армии, и многие уже успели полюбить ее слова, ее суровую, гневную мелодию.

Гоголкин не заставил себя долго ждать. Он быстро расставил людей. Басы и теноры расположились отдельно, на одной стороне, женщины — на другой. Сам Гоголкин, готовясь дирижировать, стоял посредине, окружив себя тесным, живым кольцом. Подняв руку и вытянув длинную, жилистую шею, он затянул неожиданно сильным, с явным трудом сдерживаемым тенором:

У прибрежных лоз, у высоких круч
И любили мы и росли…

Сипловатые солдатские басы дружно подхватили:

Ой, Днiпро, Днiпро, ты широк, могуч,
Над тобой летят журавли.

В густой поток басов сначала осторожно и робко, потом все смелее вплелись яркие нити женских голосов, и песня, набирая силу, колебля огонь в снарядной гильзе, полилась широко и вольно. В низкой землянке ей, казалось, было тесно…

Ты увидел бой, Днепр-отец река,
Мы в атаку шли под горой.
Кто погиб за Днепр, будет жить века,
Коль сражался он, как герой.

Песня как бы стремилась вырваться на волю, в ночной весенний лес, подняться до самых звезд, докатиться могучей волной до окопов врага и смести их; она и в самом деле словно колебала плащпалатку, которой был прикрыт вход в землянку, и Гоголкин то и дело плавным движением руки умерял силу хора. Делал он это для того, чтобы вражеские слухачи-артиллеристы не смогли засечь по звуку расположение батальонных тылов и не открыли по ним орудийный огонь. Но желание петь в эту ночь было столь сильно у всех, что голоса невольно поднимались сверх положенной меры, звучали все полнее и свободнее…

И Алексей не препятствовал этому, сам подпевал глуховатым, рокочущим баском. Ему рисовался правый, затянутый дымом берег Днепра, последний момент жестокого боя за предмостное укрепление, отход батальона, необычное погребение в случайном окопчике политрука Иляшевского, пылающий мост…

Враг напал на нас мы с Днепра ушли.
Смертный бой гремел, как гроза…

Прямо против Алексея стояла Нина, рядом с ней Таня. Голос у военфельдшера был грудной, мягкий и чистый, как звон медной струны. Таня пела высоким мальчишечьим голосом. Саша Мелентьев, задумчиво глядя на нее, подпевал слабым, неверным тенорком…

Ой, Днiпро, Днiпро, ты течешь вдали,
И волна твоя, как слеза…