Волгины

Алексею почудилось, что глаза Нины влажно заблестели. Взгляд ее был устремлен куда-то мимо него. Лицо ее словно осунулось, стало не таким красивым. Но именно теперь она казалась Алексею милее, ближе, роднее… Он чувствовал, что эта женщина, шедшая вместе со всеми и рядом с ним через испытания войны, становилась по-настоящему близкой ему, и ничего не было дурного в том, что она тянулась к нему, а он к ней.

«Хорошая, скромная, мужественная! — думал Алексей, уже не боясь смотреть ей в лицо. — Вот кончится война, и как бы я хотел, чтобы ты заменила мне ту, которую я так горячо любил, но которую уже не вернешь, мою бедную Катю…»

Алексей почувствовал щекотание в горле и перестал петь.

Хор допевал предпоследний куплет:

Из твоих стремнин ворог воду пьет,
Захлебнется он той водой.
Славный день настал, мы идем вперед
И увидимся вновь с тобой…

Высоко, над крышей землянки, прозвенела невидимая, как бы медленно спускаемая с колков струна. Где-то, невдалеке, гулко раскатываясь по лесу, прогремел взрыв.

Таня беспокойно, а Гоголкин вопросительно взглянули на майора, словно спрашивая, не оборвать ли пение, но Алексей ответил им взглядом, что не нужно, и хор, не слабея, допел песню…

Землянка сразу наполнилась говором, все чувствовали себя приятно возбужденными.

— Неужели услышал, гад? — спросил Гоголкин, вытирая рукавом пересохшие губы и сердито вращая выпуклыми, покрасневшими от напряжения глазами.

— Не может быть, — успокоил Алексей. — Он наугад, по площади кладет.

— А нюх у ихних слухачей вострый, — заметил Гоголкин. — Чуть что, сразу же засекают и начинают гвоздить.

— Не так-то легко пристреляться, — возразил другой автоматчик. — В лесу — вон как эхо раздается. Попробуй — нащупай…

Немцы положили в лесу еще три снаряда и успокоились.

— Разрешите продолжать, товарищ гвардии майор? — спросил Гоголкин.

— Продолжайте, только потише.

— Мы еще одну споем и пойдем восвояси…

Алексей взглянул на ручные часы, повесил на плечо автомат, проговорил сразу изменившимся, строгим голосом:

— А я пойду, товарищи. Спасибо за угощение. В десять ноль-ноль все должны быть на своих местах… Слышите, Гоголкин?

— Слушаюсь, товарищ гвардии майор!

Приложив к пилотке руку и слегка кивнув сестре, потом как бы вскользь Нине, Алексей вышел из землянки.

Плохо видя со света в потемках и пройдя несколько шагов, он остановился, прислонившись к березе, прислушался. Сердце его билось напряженно. Ему казалось — сейчас из землянки выйдет Нина и окликнет его… Но со стороны землянки доносилось только глухое, словно из подземелья льющееся пение да слышались мерные и осторожные шаги часового. Возбуждающий запах леса стал еще гуще, хмельнее. Все так же празднично ярко горели в вышине звезды.

Алексей постоял с минуту, вздохнул и зашагал к переднему краю…

15

После ухода Алексея в землянке санвзвода начались танцы. Немцы больше не стреляли, и общее праздничное настроение ничем не нарушалось.

За время наступления и ежечасной, изматывающей работы по возведению оборонительных рубежей — рытья окопов, блиндажей, пулеметных гнезд — люди соскучились по самому незатейливому развлечению и теперь были рады забыться от боевых тягот хотя бы на час.

Жажда жизни и самой простой радости крепко держалась и них, и, чем больше опасностей окружало их, тем острее она становилась.

В этот час для всех, кто присутствовал в землянке, важно было то, что завтра праздник; его они привыкли встречать еще до войны у себя дома каждый год.

Нина Метелина и Таня вели себя как самые гостеприимные хозяйки. Не сговариваясь, они взяли на себя роль распорядительниц фронтовой вечеринки.

Таня порхала по землянке, как расщебетавшаяся птичка. Щеки ее горели, волосы растрепались, глаза блестели. Она хотела, чтобы всем было хорошо, — обращалась то к степенному и вежливому до чопорности Гоголкину, взявшему на себя роль галантного кавалера, то к скромно молчавшему все время Саше Мелентьеву, то к грубоватому и чрезмерно важному, воображающему себя самым большим хозяином в батальоне старшине Максиму Коробке, то к девушкам-медсестрам, пришедшим в гости из рот.

— Тамара! Ты почему не танцуешь? Чего накуксилась? — звенел под низким потолком землянки голос Тани. — Делать кислые физиономии нынче запрещено приказом. Пусть у фашистов сегодня будут кислые рожи. Товарищ старшина! Максим, Петрович! Вы плохо командуете вашим патефоном. Все жалеете пластинок? Или у вас иголок нет?

Таня подбежала к ящику, на котором стоял тщательно оберегаемый старшиной патефон, и стала выбирать из стопки изрядно поцарапанные, изношенные пластинки. Бережливый до скаредности старшина с ужасом следил, как она небрежно перекладывает их.

— Осторожно, товарищ старший санинструктор! Що вы робытэ? Ай-ай-ай! Ведь это же самые редкие музыкальные вещички. Где вы их зараз достанете? И так уже «Китайскую серенаду» разбили, — сердито и умоляюще говорил он, порываясь заслонить широкой, как солдатская лопата, ладонью горку пластинок.