Воля вольная

Щеку потер кулаком, чувствуя ясно и не без страха, что это он не сам размышляет. Это как раз то одинокое и больное в нем, он нечаянно на него набрел. Что-то, что беспокоило и виделось Тихому далекой в глубине себя — желтой почему-то или даже коричневой тлеющей точкой. Вроде далеко мерцающего фонаря или костра. Он присматривался, и ему казалось, что костер этот не в нем уже, но где-то глубоко под землей горит. А он почему-то видит его — этот тяжелый безжалостный огонь.

Он чувствовал себя безнадежно одиноким. Маша не помогала, Машу сюда невозможно было допускать.

И все-таки он не мог без нее. Слава богу, с чувством облегчения думал Тихий, слава богу, что она есть. Он мне ее послал, я ведь и не искал. Тихий задумался. Показалось, что Маша всю жизнь была с ним. Что вообще не могло быть так, чтобы ее не было. Он очнулся, нахмурился, зыркнул по сторонам, шмыгнул носом, встал и почти бодро пошел дальше.

Они лежали в спальне, она у него на руке, головой на плече. Трогала волосы на широкой груди Михалыча. Он прижимал ее большой сильной рукой, кисть изгибалась, чуть касаясь груди. Кожа была только чуть потная, но не липкая, и тонкая-тонкая. В спальне было темно, двойные шторы закрывали уличное окно, и они друг друга скорее чувствовали, чем видели.

— Маш, — позвал Михалыч осипшим почему-то голосом.

— М-м?

— А ему ничего? — зашептал, будто боясь, что он услышит.

— Ничего.

— Как же ничего? Ты же говорила, что он все чует... Что-то мне...

— Не переживай, он еще во-от такой!

— Какой?

— Вот такой. — Она нарисовала на груди Михалыча маленький продолговатый кружочек.

Михалыч замолчал, но было слышно, как он пытается представить себе. Все мужики пытаются представить это себе, да боятся. Поморщившись, вспомнил, как выглядели два лосенка в утробе убитой лосихи. Головой затряс.

— А если я завтра ласты склею, рожать будешь?

Маша повернула к нему голову и внимательно посмотрела, потом нащупала его висок и покрутила там пальцем. За сосок его больно прищемила.

— Ой, — вздрогнул Михалыч, он терпеть этого не мог.

— А ты, Саня, не болтай глупостей!

— Да какие уж глупости... Ну ладно, это понятно, а если, — он примолк на секунду, — если я завтра тебя брошу... ну... по каким-то там обстоятельствам... Не знаю... Будешь? Одна? Меня нет!

— Буду, Саня, буду. Что с тобой?

Он еще глубже задумался. Вцепился рукой, прижал ее к себе. Другой рукой нащупал ее руку и так замер.

— Что, Сань? — спросила Маша тихо спустя некоторое время.

— Ты даже не представляешь себе, мать, какой я говнюк!

— Да ладно, что с тобой?

— Не знаю, как-то меня жизнь уделала капитально. Я сегодня целый день думаю. Все сошлось. И ты, и гондона этого назначили, даже не спросили ничего. Вызвали вроде, но вдруг — сдать дела. Хорошо дерьмом не назвали в приказе. Какое там спасибо... Видно, сверху откуда-то упало... Да ладно, не в этом дело. Я шел к тебе и думал, что я все эти годы в ментовке делал? Знаешь, — он осторожно освободился и приподнялся на локте, — не придумал!

— Что? — не поняла Маша.

— Не придумал, что я там делал! Под себя вроде не греб, народ тоже как будто не грыз, перед начальством без нужды не гнулся. Вроде не ради корысти и не ради власти над людьми, а тогда ради чего? Ради порядка? Ради справедливости? А какого порядка? Власть ведь ни сейчас, ни раньше... никогда они не хотели никакой справедливости. Я их столько перевидал! Власть, она сама себя любит, чтоб быть повыше, чтоб первым к пирогу поспевать. Раньше еще стеснялись, а теперь — кого там! Вон Рита Мутенковская — попробуй открыть магазинчик в поселке! У себя на огороде, в сортире не даст открыть! Китайцы за свои два магазина каждый месяц ей носят. Кто она такая — жена мэра?!

Тихий остановился, соображая, с чего начал.

— А, ну да... и я должен эту власть, такую вот справедливость защищать! Вот я что понять не могу!

Маша молчала.

— А если нет, если хочешь своей справедливости поискать — свободен! Любой власти нужен только послушный, который их интересы будет обслуживать! Ну и свои не забудет. Получается, я такой и есть.

— Ты что шепчешь-то, Сань?

— Я? — Тихий обернулся на дверь.

— Ну... Мне кажется, главное людям плохо не делать...

— Мать, дай я выпью?! — умоляюще попросил.

— Да, выпей, Сань, конечно. Выпившему легче такие вопросы...

— Ну ладно, ладно...

Михалыч лег, подсунул руку ей под голову и поцеловал неудобно, куда пришлось. Пришлось и не в глаз и не в бровь. Они никогда не целовались. Михалыч не умел особо и стеснялся этого дела. Погладил клешней по руке, удивляясь, как кожа на ней может быть такая тонкая. И еще больше удивляясь тому, что рядом с таким красивым существом, которое бог знает какими судьбами занесло в эту дыру, лежит он — толстый и старый отставной ментяра Александр Михалыч Тихий.

Он полежал молча, потом громко и тяжело вздохнул и, снова высвободив руку, сел.

— Лежим мы с тобой, Машка, в этой вот темной комнате на краю света и... — Михалыч задумался, подбирая слова, — сошлись, короче, ты счастье мое совсем невероятное, прямо упавшее на меня и... я сам. Ты — мое счастье, а я сам — как горе, которое готовил себе всю жизнь.