Воля вольная

Кобяка вспомнил, тот вообще презирал его погоны и смотрел на него как на ссаного кота. У Васьки кровь закипала. Он ни минуты не сомневался, что сделает мужиковатого Кобяка один на один. Само решение ехать пришло ему этой пьяной ночью, когда, закрыв ресторан «Маяк» на спецобслуживание, пили с икорными барыгами. Те уже знали про ОМОН, и разговор сам собой зашел про то, как будут брать Кобяка. Ничего не стал Васька говорить, не перед кем было метать бисер, прищурился только не без азарта, понимая, что поедет. Ночью, под утро уже, у себя в общаге курил, развалясь в кресле, следил лениво, как Ольга, тряся голыми формами, подрезает закуску.

— Привезу Кобяка, — сказал неторопливо, будто шубу Ольге обещал.

Никогда не плясал под чужую дудку и теперь правильно сделал, что свалил. Приедут, раскачанные, шкафы столичные, руки вразлет, кирпичи об лоб... Никогда они его не возьмут, хоть пять вертолетов пусть будет.

На участок он решил заезжать по короткой дороге снизу и двигаться вверх от зимовья к зимовью. По поводу жратвы капитан не особенно переживал, в зимовьях у Кобяка наверняка были запасы. С такими мыслями и уснул.

17

Гостиница была двухэтажная в один длинный, тускло освещенный коридор с окном в дальнем конце. Все в ней напоминало советские времена: стены неясного коричневато-желтоватого цвета, кондовая полуживая мебель с ободранным лаком, плохо закрывающиеся окна с многими слоями краски на рамах. Даже в люксовом двухкомнатном номере, куда заселился старший опергруппы майор Миронов со своим замом старлеем Егоровым, сифонило отовсюду.

Майор сидел в дальней комнате, глубоко провалившись в панцирную сетку кровати. Лоб наморщил грозно, презрительно и брезгливо поджал губы — как будто решал, надо ли здесь оставаться или переехать в другую. Другой гостиницы в поселке не было, они это уже обсудили.

— Да, сука, не Карибы! Градусов десять, не больше, — произнес задумчиво и раздраженно. — Ей, кто-нибудь!! — заорал он через комнату Егорова в направлении коридора, откуда раздавался топот омоновских башмаков, громкий смех и бряцанье металла об пол.

— Эй, вашу мать! Оглохли там?! — заорал во всю глотку старлей.

Дверь открылась, пригибая голову от косяка, в комнату втиснулся сильно пузатый прапорщик Романов. Если бы не рост да не черная форма и берет, никогда не сказать, что это боец отряда особого назначения.

— Что орем? — спросил прапор, оглядывая комнаты. — Да тут у вас хоромы!

— Старый, скажи кому-нибудь, пусть мне еще пару матрасов принесут и обогреватель, — приблатненно гундося в нос, попросил Миронов.

— И мне! — гаркнул старлей все так же громко, как и звал через дверь. — Он быстро доставал шмотки из длинного вещмешка. Что-то бросал на письменный стол, что-то в выдвинутые ящики.

Романов высунулся в коридор:

— Боец, эй, Кострома... пяток матрасов командиру! Одна нога здесь, другая там! — вернулся в комнату, присел на стул. — За обогревателями послал уже. Ничего эти костромские, сейчас по дороге пару машин тряхнули. Нормально. Одного амбала узкоглазого мордой в снег увалили, крякнуть не успел. В поряде, парни!

— Что, делать нечего, Старый? — взъярился вдруг Егоров, бросил свой вещмешок и, выпучив глаза, выставился на Романова. — Собирайтесь, сказано, сейчас попрем! Что непонятно? Мужиков они трясут!

Старшего лейтенанта Егорова все звали Хапа. Кличку он получил за уникальные способности прихватывать все, что плохо, по его мнению, лежит. «Я так хап — и в карман!» или «Хап, прям ящик в кузов кинули и уехали!» — рассказывал Хапа и улыбался бесстыже. Отсюда, видно, и пошло. Ему было тридцати пять лет, невысокого роста, сейчас он сидел на старом раскладном диване, по-татарски скрестив под собой ноги, в одной тельняшке и трусах. Выставлял местное время на огромных наручных часах. Весь круглый, облитый жирком, бритый налысо, крепкий до невозможности и с маленьким гладким брюшком, свисающим над трусами. Страшно деловой и уверенный в себе. Левое плечо уродовал длинный рваный шрам. Маленькие круглые глаза его, казалось, с ненавистью смотрят на прапорщика. Но тот, давно зная Хапу, только улыбнулся небрежно.

— Яйца поморозишь, — участливо кивнул прапорщик на распахнувшиеся Гошины трузеля.

— Я велел, не ори! — раздался голос Мирона из соседней комнаты. — Пусть поселковые сразу поймут, кто к ним в гости приехал!

Мирон громко и противно заржал. Он всегда говорил врастяжечку и с ленцой. Даже с собственной женой — привычкой стало.

— Старый, охранение выставили из местных? — Хапа начал одеваться, движения были быстрые, речь тоже.

— Ясный пень...

— Машины убрали?

— Убрали вроде «Урал» только на углу стоит. Ничейный. Майор бегает, ищет хозяина.

— Сам? — презрительно сморщился Миронов.

— Ну. Гнется чего-то лишнего. Стряпни какой-то... пирожков домашних привез.

— А не выпить ли мне с ним водченки, пока вы поселок мнете? Что-то он, а наболтает. Ты мне его позови!

— Понял... — Романов вышел.