Воля вольная

Еще светло было, ветер стих, и легкий снежок ровно, как по ниточкам, опускался на просеку. Дорога, засыпанная снегом, уходила вглубь тайги, терялась в серой снеговой завесе. Гор впереди совсем не видно было. Лиственницы стояли тихие, прибранные, тонко расписанные белой пушистой кисточкой. Кедровый стланик то ближе, то дальше от дороги выделялся среди тайги густыми серо-зелеными купами. Семихватский курил, приоткрыв верхний лючок, и думал, что хорошо было бы пожрать жирных и горячих щей. У него сегодня, кроме водки, ничего в желудок не попадало, и казалось ему, что мутная голова светится изнутри синими водочными сполохами — вспыхивает, как спирт, что плеснули в костер. Надо было поесть и поспать. Был тот тихий вечерний час, что сам по себе обещает отдых. А день у Василия Семихватского выдался длинный. Он рассчитывал добраться сегодня до какой-нибудь кобяковской избушки, но не получилось.

Сенькин вышел из тайги, отряхиваясь от снега. Подошел к тягачу со стороны Семихватского, сидевшего за рычагами. Тот открыл кабину:

— Ну?

— Проехали чуток... на том повороте, сзади... — Сенькин постучал сапогом о сапог, то ли сбивая остатки снега, то ли греясь. Он был в поднятых выше колена болотных сапогах на два размера больше, китайских спортивных штанах с тремя полосками по бокам и ватнике с чужого плеча, из которого торчала худая, как у курицы, голая шея.

— Почему на том-то? — не поверил Семихватский.

— У нас тут сетки висят на озере, значит, тот поворот. — Верхняя губа у Сенькина была порвана когда-то эвенским крючком и заросла синим шрамом. — Возвращаться надо.

— Не путаешь, Сенькин, сука? Загонишь на Якутский тракт...

Сенькин зашел со своей стороны, открыл дверцу и, с трудом забравшись на гусеницу, сполз в кабину. Сунул руки к вентилятору, гнавшему горячий воздух от дизеля. В кабине было шумно, солярой приванивало.

— Может, нальешь уже, Василь Иваныч? Уже, считай, приехали...

— Терпи, казак, атаманом будешь... Пока зимовье не увижу... — Семихватский потянул на себя правый рычаг и, привстав, высунулся в окошко.

Тягач с не сильно опытным водителем неловко разворачивался на месте. Он больше сдавал назад, всей многотонной массой заваливаясь в кусты и ломая березы-подростки. Постоял там, содрогаясь всем телом и пуская громкие струи сизого дыма, потом вывернул на просеку и рванул по своему следу. Дорога хорошо проколела, даже в низинках было не топко — редко где сквозь белую тяжелую гусеничную давленину проступила грязь. Через четверть часа они остановились на поляне возле избушки.

Сенькин, бормоча «как же тут лазиют» и добавляя обильных и бессмысленных ругательств, выползал на гусеницу из узкой дверцы. Спрыгнул, подошел и, заглядывая в глаза Василия, спросил:

— Воду будем сливать с радиатора?

Капитан, не ждавший от него ничего по делу, услышал слово «водка».

— Иди! Водку! Затопи, давай... — потом понял, что тот имел в виду, и добавил: — Не надо тут ничего сливать... наверное.

Он сидел в кабине, рассматривая карту. Прикидывал расстояния, думал, откуда лучше заехать к Кобяку на участок. Так, чтобы беглец понял, что они там. Важно было привлечь его внимание. Надо ввязаться в драку, — бормотал про себя капитан Василий Семихватский — или Васька, как звали его за глаза в поселке, — щурясь под слабенькой лампочкой. Ввязаться, а там посмотрим. По дороге он время от времени думал, как оно все получится, и пока был пьян, видел только победную финальную сцену. Кобяков обреченно выходит из тайги и бросает карабин на снег. По мере трезвения пространство и время выправлялись, и Васька спрашивал у своих фантазий: что было до того, как Кобяков бросил карабин? Тут обнаруживались кое-какие вопросы.

Васька не боялся Кобяка. Он вообще не умел бояться. Если чувствовал свою слабину — зверел и лез напролом, чтобы никто не усомнился в его смелости. Это, видно, сейчас и происходило. Вспомнил про двух парней, которые не очень понятно как оказались у него в тягаче и проспали почти всю дорогу сзади в будке. Он не знал, как их зовут. Помнил только, что зацепил утром в общаге, когда подъехал за шмотками, и что выпивали несколько раз по дороге.

Заглушил мотор, спрыгнул на снег, взял из будки рюкзак и пошел в зимовье. Сенькин солярой растапливал печку с прогоревшим верхом, пахло вонючим дымом. Парни сидели за столом у окошка, поеживались после теплого кунга[14]. Оба были зеленые — лет по двадцать — двадцать пять. Один невысокий светлый и спокойный, другой — крепкий, стриженный ежиком с мелкими темными усиками над толстыми губами — болтливый и веселый. Крепыш, любопытно щурясь и посмеиваясь над дедовской техникой, неумело регулировал фитиль в керосиновой лампе.