Воля вольная

«Степан, здорово! Мы с дядь Саней в твоем зимовье, что повыше, и с рацией, харчишек тебе притащили. У нас „Урал” недалеко, если что надо, то можно. Горючка есть немного. Сегодня еще ночуем, а завтра, наверное, поедем. Можем что-то передать твоим, если увидимся. Колька Поварских. 17 октября». Поглядел на число 17 и подумал, что у одного его корефана как раз сегодня день рожденья. Народу, наверное, тьма собралась. А у Мишки — 24 октября, к Мишке поспею, хмыкнул довольно.

Чай пить не стал, слопал банку свиной тушенки с горбушкой, остатки хлеба подвесил в пакете на виду и пошел обратно. Его беспокоил этот вертолет, сверху могли увидеть «Урал»... что будет дальше, он не думал, только шагу прибавлял. По своим следам шлось легче. У Кобяка под крышей зимовья лежали лыжи, наверное, можно было взять, ну, да ладно. Не больно я мастак на лыжах ходить... так думал.

Засветло вернулся. В избушке тепло было, пахло свежей рыбой и ухой.

— Это зимовье у него главное... и большое, и рация есть, лодка с мотором... говененькая, но ничего. — Дядь Саша валял в муке большие куски красной рыбы и клал на сковородку — я тут вот только, где не замерзло, пару раз неводок запустил...

— Откуда неводок-то?

— Тебе говорю, у него тут всего полно... вон разложил на берегу, мешка три-четыре намерзнет. Хариус в основном, да кижуч. Кижуч-то икряной, полный еще, даже серебрянка попадается. Подо льдом метать будут.

Степан Кобяков, груженый налимами, возвращался в базовое зимовье. Карам убежал вперед, как он всегда это делал, но вдруг, когда Степану совсем ничего до избушки осталось, возник на тропе. Трусит навстречу. Степан встал, прислушался, еще раз на собаку глянул, соображая. Метров через двести — Карам все сзади бежал — скинул панягу и пристроил за толстую лиственницу у тропы. Снегом сыпанул, чтоб в глаза не бросалась. Шел осторожно, останавливался, просматривал впереди и слушал лес. Вот-вот должна была показаться речка, Степан привязал Карама к дереву. Проверил патрон в патроннике и, свернув с тропы, углубился в тайгу.

Метров триста-четыреста ниже зимовья вышел к реке, рассмотрел в бинокль результаты дядь Саниной рыбалки на берегу, потом, перейдя речку, слушал у окошка, затянутого полиэтиленом, как в его зимовье жарят рыбу и болтают. Темнело. Степан вернулся за панягой, отвязал как будто все понимающего Карама.

Когда открыл дверь избушки, Колька, на корячках подкладывающий поленья в печку — над ним как раз и распахнулась дверь, — так охнул, что Карам отскочил в сторону, а дядь Саша выронил дымящийся кусок рыбы на пол.

— Здорово! — Степан глядел строго, карабин стволом вперед висел под правой рукой.

— Ну, Степан, напугал. — Дядь Саша нервно опустил руку на ручку сковороды и следом за тем куском опрокинул всё.

Сковорода мягко брякнула рыбой об пол, и снова тишина сделалась. Колька встал молча от печки, посторонился, присел на край к дядь Саше. Фонарик поправил налобный. Потом выключил его. В избушке совсем темно стало, одна свеча на столе трепетала от холодного воздуха из распахнутой двери, да прогоревшая печка чуть краснела через щели. Степан, бегло глянув по избушке, вошел, поставил панягу на ближние нары, снял суконку. Поверх толстого самовязанного свитера была надета меховая сильно вытертая безрукавка-душегрейка. Развесил все по гвоздям да проволочкам вокруг печки, отвязал от паняги тяжелый полиэтиленовый куль и вынес его на улицу. Достал «Приму», сел на нары, против мужиков. Поднял голову:

— Ну, какая беда занесла в мои края? — Лицо ровное, не сильно приветливое. Закурил.

Колька, явно раздосадованный, толкнул дядь Сашу:

— Скажи... — и, засветив фонарик, присел собрать рыбу с пола.

— По дороге завернули, тебе тут приволокли кое-что, — сказал дядь Саша и тоже растерянно нахмурился.

— Мне? — Степан по-прежнему смотрел хмуро.

— Ну, Москвича завозили на охоту...

Колька, собрав с пола, толкнул боком дверь избушки. Слышно было, как он скребет ложкой пригоревшую сковороду и разговаривает негромко с собакой. Степан, глядя в пол, сосал подмокшую сигарету. Та выгорала неровно, по краю, потом погасла. Степан бросил ее к печке, нашарил в кармашке паняги фонарик и вышел, ничего не сказав. Колька вернулся:

— Ну, бляха, и человек, — зашипел. — Хоть вставай и уходи!

— Да ладно, ты, — глянул на дверь дядь Саша... — Рыбу-то я уронил, сучье вымя... Чего же, новую будем жарить или бог с ней?

Колька сидел на нарах рядом, чесал плохо растущую шерстишку на подбородке и нервно сучил пяткой по полу. Ложечка в кружке тряслась на столе. Проснувшаяся муха с летним жужжаньем кружилась над столом.

— Не знаю... — мотнул раздраженно головой и зашептал:

— Моих тоже в поселке трясут... И что? А-а?