Воля вольная

Встал, взял вещи с нар, которые не успел разложить, и вышел. Облако дыма повисло у распахнутой двери. Все правильно, думал Студент, у него девчонки.

— Хочешь, с тобой поеду? — крикнул в дверной проем.

— А как же Кобяк? — Андрей снова втиснулся в избушку. Сел за стол и поставил перед собой банку тушенки.

— Не знаю, может, оставить здесь «Буран» и уехать... — Студент сел напротив.

— Чертовы менты! Я так и не понял, у меня был обыск или нет? Ну, это не важно! — Андрей вынул нож, одним движением сунул его сквозь крышку банки и, провернув, наполовину вскрыл, до конца довел, отогнул язычок крышки. — Не дай бог сунутся, — буркнул себе под нос.

Печка трещала и подванивала дымом. Молча ели холодную тушенку, двигая друг другу банку, хлеб резали, потом вторую банку открыли. Дышали морозным паром в свете лампы. На улице окончательно стемнело.

— Может, мне с тобой все-таки? — Студент вышел за своими вещами, остановился, не закрывая дверь, как будто не знал, нужно ему будет тепло в зимовье или нет.

— Не надо. Приеду, найду суку Семихватского, не найду — сам пойду к этим ментам московским. Как есть, все доложу. Вот икра, вот Васька Семихватский, которому уплачено три с половиной тысячи баксов, вот рыба, которую коптил и коптить буду, пока здесь живу. Все у меня по вами же установленному закону: придете — буду стрелять! Так что лучше вместе с Семихватским приходите.

Слесаренко вышел к «Бурану». Упихивал под седушку необходимое.

— Канистру...

— Взял одну...

— Масла не дольешь?

— Не надо, если что, в Эльчане у Шурки Эвена возьму.

Они пожали друг другу руки, и Андрей уехал в ночь. «Буран» под ним казался детской машинкой. Студент проводил его взглядом, наверх, выше деревьев голову задрал, звезды уже показались. Луна сегодня неплохая будет, подумал и зашел в зимовье.

Никогда на участке Степана Кобякова не собиралось столько людей. Снизу заехали Слесаренко и Студент, сверху зашли дядь Саша с Поваренком, с севера, без перевала, нечаянно, но почти точно так же, как заходил в этот раз сам хозяин участка, спустился на Степановом тягаче капитан Семихватский. Семь человек, если студентов считать. Только хозяина не было. Именно в эту звездную ночь, в которую уехал Андрей Слесаренко, Степан ночевал на озере.

Студенты храпели так, что временами неясно было: то ли дизель молотит на холостых, то ли они. Капитан Василий Семихватский сидел у костра и пил без закуски. Пил, курил и думал о жизни. Ночь длинная получилась. Часа в два тягач заглох, он попытался его запустить и вскоре понял, что заклинило двигатель. Он ждал этого.

Даже протрезвел слегка. Но не расстроился — все к тому и шло. Он всю ночь как раз об этом и думал. Отступая назад по своей жизни, Васька чувствовал куда большую глубину поражения, как-то безжалостно ясно вдруг стало, что он вообще черт знает что на белом свете. Рембо картонный! Он давно уже жил как в боевике и своими руками ничего не делал: крышевал да тратил деньги мужиков. И не осталось никого, кроме старухи-матери, кому он, Васька Семихватский, был бы нужен.

Тяжелее всего было с отцом — он-то и стоял все время в глазах — человек, которого Васька больше всех на свете уважал и любил и чьего признания больше всего жаждал. Ему самолюбиво казалось, что отец хоть и не разговаривает с ним, но не может не гордиться сыном. Круче не было в поселке мужика!

Иногда полезно бывает обосраться! Семихватский сидел один как перст, без жратвы, без техники, рядом, в остывающем тягаче, спали два питерских придурка с наушниками в ушах, борцы за права человеков... а где-то, может, и не так далеко, спал в зимовье не сломленный Степан Кобяков, у которого, если бы не менты, все было бы в порядке. Бесстрастная правда жизни была за Степана! Да и не могло быть иначе, понимал Васька, в тайге другой суд. И его собственный отец и еще куча дельного народа были на Степановой стороне. А Васька... Васька был один.

Один против всех, тех, кого в глубине души любил и уважал...

22

Утром Поваренок с полупустой паняжкой да ружьем за плечами отправился вниз по Эльгыну. Договорились, что идет он только до следующего зимовья, если ничего и никого, то пишет записку и возвращается. Дядь Саша остался на хозяйстве.

В исконной России, слава Богу, нередко еще попадаются такие люди: несерьезные вроде, чуть лишнего вертлявые да суетливые, говорят больше, чем хотелось бы, к себе относятся без должного уваженья... а присмотришься — это только внешняя картинка, настойчиво им самим и создаваемая. А прячет он за простоватой вывеской хорошего трудягу — терпеливого и умелого, каких поискать.

Роста в Николае Поварских было метр шестьдесят пять, широкой спины тоже не было, а на руках потягаться он даже и не садился никогда. Может, поэтому и брал его дядь Саша в свою бригаду поваром, а не рыбаком. Но Колька, никогда не требуя доплат или премий, «забадяжив жорево», вкалывал и на неводе и на разделке — икру он солил лучше всех — и генератор, и лодочные моторы, и рацию настроить-починить — тоже он.