Волк. Ложные воспоминания

У рюкзака имелась подогнанная по телу алюминиевая рама, но все равно через три мили у меня все болело, и я задыхался. Лег, привалившись к березе, выкурил сигарету, затем, помучившись, как перевернутая черепаха, поднялся на ноги. В пятках чувствовалась влага, волдыри наверняка лопнули и начали кровоточить. Я взял точнее на запад, надеясь выйти на просеку, повернуть на юг и уже по просеке дойти до машины. Оставалась еще слабая возможность увидеть пересекающие дорогу следы. Господи, пошли мне вертолет, я стану миссионером и буду проповедовать среди язычников, где тебе будет угодно. Прими эту небольшую взятку, ты не пожалеешь. В тишине, не считая воя ветра, я посмотрел на проносившиеся надо мной тучи. И не дай начаться дождю, пока я не доберусь до машины, это приказ, разумный и честный. Богохульство, особенно после того, как я столько времени провел над Библией – в пятнадцать лет вознамерился стать баптистом. Я ступил на просеку раньше, чем рассчитывал, и остановился свериться с компасом – это могла быть не та просека. Но она шла с юга на север, так что в крайнем случае, решил я, она выведет меня на нужную дорогу. Через несколько сотен ярдов я наткнулся на старый бульдозер – обдиралыцики коры обычно добирались на таких до свежесрубленного леса. Дизельный «летурно». Что если его завести – когда-то я умел закорачивать в машинах провода. Я сбросил рюкзак и залез на сиденье. Бррраммммм, бррррамммммм, рычал я, вхолостую крутя дроссель и ручку гидравлического подъема ковша. Потом вспомнил, что у таких больших бульдозеров должен быть вспомогательный бензиновый двигатель, запускающий огромный дизель. Я спустился вниз и нашел небольшой «Бригте-Страттон», но бак для бензина был пуст. Поддавшись импульсу, я насыпал туда пригоршню песка и еще одну в бак для солярки. Посмотрим, как он заглохнет через сотню ярдов, когда весь этот песок переползет в мотор. Хо-хо. Будете знать, как рубить мои деревья, даже если это бесполезный тополь. Я подумал было бросить спичку в бак с маслом, но не решился – мне вовсе не хотелось поджигать лес. Устроившись на комфортабельном сиденье, я выкурил вторую сигарету, потарахтел еще немного, затем слез, отстегнул от рюкзака палатку и забросил ее в кабину. Подарок рубщикам, чтобы сиденья были сухими. Уменьшение груза подняло мне настроение, и я зашагал быстрее, несмотря на больные ноги. Я запел национальный гимн, однако в конце забыл слова и вместо них придумал собственные. Я спел «Время плакать» Бака Оуэнса, «Мальчика с Голубого хребта» Долли Партон,[120] наконец исполнил финальную шиллеровскую «Оду радости» из Девятой Бетховена, пробубнил пьесы Шютца и Буксте-худе.[121] К машине я подходил под финал «Старого жесткого креста», перед тем наскоро пробежавшись по «Белому кролику» «Джефферсон эрплейн». Ростом я был значительно выше десяти футов.[122] Я быстро скинул одежду, разбежался по берегу ручья и нырнул пониже водопада. Вода показалась мне холоднее, чем три дня назад. Я потер мокрым песком руки и тело, потом вылез и уселся на теплый кузов машины ждать, когда ветер высушит кожу и нагонит на нее мурашек. Где теперь моя корифейка, я безрассудно желал, чтобы она была здесь – на теплом заднем сиденье машины – отжимания, подтягивания и другие проверенные временем упражнения, заложенные нам в голову Создателем ради чистой радости. Полагаю, мою небольшую долю нужно увеличить, поднять удовольствие на тридцать три пункта по малой шкале. И пустить в дело динамит. Очаровать природу и вернуть ее к собственной сладкой сущности. Эту стремительную воду принимать как стимулятор. Не уверен насчет премьера-танцовщика и вряд ли буду. Зажечь фитили одной спичкой. Романтика. Бескровная, однако крови и без того было пролито слишком много. Всего-то пара плотин, мостов, знаков, автоматов.

Когда после первых девяти месяцев я уезжал из Нью-Йорка, мне нужно было сказать «до свиданья» всего двоим людям – такова цена собственной нелепой подозрительности и той корки льда, что покрывает там почти всех. Резкость – вот самое верное слово. Еще один разговор, поскольку больше ничего не сделаешь, а сабвей полон ослов. Я смотрел, как они катаются на коньках у Рокфеллер-центра или пугают паршой детей в зоосаде Центрального парка. Дети с картин Челищева[123] – мозги в стеклянных колпаках. Город лязгающих люков. Мы втащили в магазин старика, когда его швырнуло к нашим дверям таксомотором. Водитель, естественно, сказал, что этот «хер» перебегал дорогу на красный свет, а я сказал, что здесь нет светофора. В это время изо рта старика на металлическую книжную полку текли кровь и блевотина. Из носа и ушей тоже кровь. Скончался по дороге в книжный магазин, толпа смотрит. Я расстегнул ему куртку и увидел, что рубашка промокла. Он, должно быть, повернулся и встретил три тысячи фунтов грудью. Когда приехала полицейская «скорая», не нашлось ни одного свидетеля, хотя это уже было не важно. В баре на углу Сорок второй стрит и Восьмой авеню я отправил свой мозг спать.