Волк. Ложные воспоминания

С Барбарой все было кончено. Две недели назад она уехала в Вест-Хэмптон с молодым брокером из Миссисипи. Она позвонила мне в магазин и спросила, нельзя ли ей вернуться, я очень любезно сказал «нет» и что сам позвоню ей, если когда-нибудь вернусь в город. Я звонил Лори три раза за последние несколько дней, прежде чем она согласилась со мной проститься. Мы пили кофе в ресторане «Белая башня» недалеко от Гудзон-стрит, потом заглянули в «Белый дом», где она попросила кока-колу, а я выпил полдюжины «Маргарит». Потом был очень напряженный и дорогой ужин, во время которого она чуть не плакала и едва прикоснулась к еде. Вещи у меня были собраны, и теперь я тратил деньги, отложенные на автобус. Мне придется добираться домой автостопом, а она не желает даже есть. На самом деле я доехал поездом до Филадельфии, там прошел через всю Броуд-стрит до бульвара Рузвельта, где простоял два часа, прежде чем меня согласились подвезти до главной дороги. Когда мы прощались, я сказал, что через пару месяцев приеду обратно и женюсь на ней. Меня часто пробивало на хеппи-энд, как напьюсь.

V Домой

Определенные воспоминания обладают свойствами алебастрового транса – ты как бы вплываешь в те места в мозгу, где они сидят, – белая часовенка или шатер посреди рощи. Заведя машину и все еще дрожа после купания, я вдруг совершенно успокоился и только тогда осознал, что все это время безотчетно волновался, смогу ли ее завести, – перспектива пятидесятимильного пешего похода была слишком зловещей, чтобы вообще о ней думать. Я поехал очень медленно и остановился в том месте, где три ночи назад просеку пересекла тень; следов не было, но с таким сильным ветром да еще с дождем – я не мог убедить самого себя, что видел привидение. Помню, Барбару мучили кошмары, и она решила не ложиться всю ночь – ей казалось, что, если спать при свете дня, кошмары не вернутся. На рассвете я очнулся от звука ее голоса и решил, что у нас кто-то посторонний, но, открыв глаза, увидел ее в кресле перед окном – поднятые венецианские жалюзи бросали на ее тело полосы розового света, одна линия шла по волосам, потом через шею, грудь, живот и колени. Я сказал Барбаре, чтобы она ложилась в постель, она легла и мгновенно уснула. Я разглядывал на подушке ее лицо и жалел всех тех созданий, что боятся темноты, а также всех тех, кто в этой темноте живет. Другое похожее воспоминание – я лежу на траве у Клойстерса,[124] голова у Лори на коленях, слушаю григорианский хорал и смотрю на падающую с дерева тополиную почку: с безграничной мягкостью она летит мне на голову, промахивается на несколько футов, но через долю секунды я слышу сквозь музыку, как почка падает на траву, – в точности так однажды, сидя в лесу, я услышал, как царапают ветку воробьиные лапки. Третья часовня – ужас из тех, что невозможно вынести, смесь двух видений, разделенных годами, но соединившихся вместе у меня в мозгу: первое в Неваде, я разглядываю свое отражение в ирригационной канаве, вдруг вижу совсем рядом гремучую змею и шарахаюсь от нее повыше к берегу – этот образ сопровождается воспоминанием о том, как в четырнадцать лет я заблудился в лесу во время оленьей охоты. Было темно, холодно, деревья впереди казались черными колоннами, а когда я, как было условлено, выстрелил три раза в воздух, меня сначала ослепило вырвавшееся из ствола голубое пламя, затем оглушил запоздалый звук. Следом, еще до того, как утихло эхо, я услышал ответ отцовского ружья и быстро повернулся на звук выстрела, чтобы не перепутать его с эхом.

Уезжая из лесу, я чувствовал себя странно и как-то по-новому спокойно, хотя и сомневался, что это надолго; я менял свою жизнь так часто, что в конце концов решил: в ней попросту нечего менять – можно совершать на поверхности какие угодно движения, как если бы я играл в китайские шашки, но все эти подвижки оставались в тонком верхнем слое и никак не нарушали покой глубин. Особого сорта едкий фатализм, в котором я жил, занятый геометрическими делами – работой, алкоголем, браком – и их естественными дополнениями – безработицей, пьянством, изменами. Возможно, все протестантские дети являются жертвами такого самолечения – само понятие закона жизни подразумевает для них шаги, тропы, указательные столбы, лестницы. Святой Павел в красной каменной пустыне пытается не думать о женщинах. Как я сейчас – не думать о виски. Вот доберусь до главной дороги, остановлюсь на бензоколонке и забронирую в Ишпеминге номер, а как только приеду – я знал это заранее, – приму душ, спущусь в бар и напьюсь до коматозного состояния, которого – это я тоже знал заранее – заслуживаю. Трезвость – просто вид работы, каковую я не мог исполнять постоянно, болезнь сопровождается головокружением, мозговым жаром и подавленностью. Царь Давид в ночь перед сражением наверняка тоже упился в хлам под своим балдахином.