Волк среди волков

— И если я здесь с тобой стою и всю меня то в жар, то в холод бросает, так ведь это не потому, что я на него сержусь, или виню в чем, или хочу его наказать. Если бы он сюда вошел, и подал мне руку, и улыбнулся по-прежнему, ах, Минна, я бы так у него на шее и повисла. Как бы я была счастлива! Но, Минна, — сказала Петра очень серьезно, — этого нельзя, я это теперь поняла, нельзя ему опять все с рук спускать! Первые минуты было бы прекрасно, но уже через несколько минут я бы думала: неужели же отцом моего ребенка будет такой общий баловень, которого я сама недостаточно уважаю? Нет, Минна, тысячу раз нет! Пусть я здесь весь день и всю ночь в тряпичном сарае просижу, пусть мне и отсюда бежать придется, бежать от него и от собственной слабости, — я твердо обещала тетке Крупас и себе самой: пускай он сперва человеком станет. Пускай хоть только чуточку; и раньше, чем через полгода, я его вообще видеть не хочу… — Она на минутку остановилась, подумала и грустно сказала: — Но теперь он опять под крылышком у вас, у старух, он, молодой.

— Да нет же, Петерхен! — воскликнула Минна, очень довольная. — Откуда ты взяла! Совсем нет!

— Минна, теперь ты лжешь, — сказала Петра и высвободила руку из ее руки. — Ты же сама сказала!

— Ничего я не сказала! Ну пойдем отсюда. С меня здешней вони и пыли хватит…

— Я не пойду. Я не пойду к нему! — воскликнула Петра и уперлась изо всех сил.

— Да ведь его же за воротами нет! Ты это выдумала!

— Ты, Минна, сама сказала. Пожалуйста, останемся здесь!

— Я сказала, я ему напишу, что ты ребеночка ждешь: ну как же я ему напишу, если он за воротами стоит! Это ты сама себе внушила, Петра, потому что боишься, боишься собственного сердца и боишься за ребенка. А если ты боишься, значит, все хорошо. Ну теперь, если кто придет, сама барыня или там еще кто и хоть слово про тебя скажет, я уж им отпою! И я рада, что ты так говоришь, потому что теперь я знаю, что ему написать, не слишком много и не слишком мало. А сейчас отпросись на часок и пойдем со мной, здесь поблизости найдется что-нибудь вроде кафе: и ты мне все расскажешь, и я тебе все расскажу. Его письмо я для тебя у барыни стянула, она ни слова не сказала, хотя отлично все видела. Только ты мне его опять отдай, можешь быстренько переписать. Ну, куда же мы пойдем? А отпроситься можешь?

— Ах, Минна, — сказала Петра весело. — Ну как же я да не могу отпроситься? Я ведь сама себе голова! Все, что ты здесь видишь, — и она с Минной вышла на порог сарая, — все, тряпки, и бумага, и железный лом, и бутылки — все у меня под началом, и люди, что здесь работают, тоже. Господин Рандольф, — сказала она приветливо старому человеку с усами как у моржа, — мы с приятельницей пойдем ненадолго ко мне наверх. Если что особенное случится, только крикните меня.

— Чему особенному случиться, фройляйн? — пробурчал старик. — Уж не ждете ли вы, что нам сюда сегодня вечером Вильгельмову корону приволокут? Ступайте прилягте на здоровье. Будь я на вашем месте, я бы не возился день-деньской с тряпьем.

— И то правда, господин Рандольф, — весело сказала Петра. — За три месяца у меня первый раз гости.

И Петра с Минной поднялись наверх в квартирку тетки Крупас, уселись там и стали говорить и рассказывать. Немного спустя Петра и в самом деле прилегла, но они продолжали говорить и рассказывать. Когда же Минне пришло время идти домой готовить барыне ужин, она набралась храбрости и сделала то, чего не делала уже с незапамятных времен: пошла к телефону и сказала, что не придет и что ключ от кладовой в правом ящике в кухонном буфете, за ложками, а ключ от правого ящика в кармане в ее синем фартуке, что висит рядом с кухонными полотенцами. И не успела еще фрау Пагель как следует осмыслить эти ясные указания, как Минна уже повесила трубку.

— Не то она уже по телефону из меня все вытянет, ничего, пусть подождет. Ну, а теперь рассказывай мне дальше про свою тетушку Крупас прикарманивает запонки, а сердце доброе. Об этом ни в катехизисе, ни в Библии не написано. Сколько, говоришь, ей еще осталось?

— Четыре месяца. Ну как по заказу, будто судьи знали. Ведь в начале декабря мне родить, а в конце ноября ее выпустят. Она ни слова не сказала, ее адвокат господин Киллих говорит, она радоваться должна. Но все-таки очень жалко глядеть, когда такую старую судят, я ходила. И судья ее здорово пушил, а она все плакала, ну как ребенок, а ведь старуха…

Только в половине одиннадцатого пришла Минна домой. Хотя у барыни в спальне еще горел свет, она подумала: «Подождешь!» и хотела тихонько шмыгнуть к себе в комнату. Но все же недостаточно тихо для фрау Пагель. Та нетерпеливо крикнула через дверь:

— Это вы, Минна? Ну, слава богу, а я уж решила, что вы на старости лет полуночничать вздумали.

— Похоже, что так оно и есть, барыня, — смело сказала Минна. А потом самым лицемерным тоном: — Не нужно ли вам чего на ночь?

— Ну и вредная баба! — в отчаянии воскликнула барыня. — Что притворяешься? Будто не понимаешь, что я здесь как на иголках сижу. Что узнала?