Волк в ее голове. Книга I

— Заявление?

— В смысле?..

— Я за такие вещи не отвечаю. — Дежурный отходит от стекла, хватает из пачки лист А4. — Да что ты ржешь-то? Припадошный?

— Нет, вы не поняли! — От хохота выступают слезы на глазах. — Я могу ее опознать! Я…

К горлу болидом подкатывает тошнота: обрывает и фразу, и приступ нелепого смеха.

Тело словно парализует.

Полицейский возвращается к телефонам, сует в окошко бумагу и принимает новый звонок.

Я смотрю на лист с заголовком «ЗАЯВЛЕНИЕ» и ничего не понимаю. Повторяю дежурному, что ищу Диану, свою Диану, а нашли, может быть, вовсе не ее, и это надо знать точно. Зачем-то вспоминаю Холм смерти, уроки Вероники Игоревны и с отчаянием сознаю, что дежурный меня не слушает. Он слушает только звонки (визгливое «Дрррр») и, словно многорукий телефонный бог, всякий раз угадывает нужный аппарат.

Не зная, что еще сделать, я пишу свой номер поперек заявления и толкаю бумагу в окошко. Усач роняет ее, подбирает, роняет снова. Откладывает.

Какой-то тихий ужас.

— Скажите хотя бы, кто ею занимается? Есть же человек? Один человек?

Дежурный вздыхает и оглядывается на дверь во внутренние помещения. Подтягивает брюки, неохотно выстукивает на одном телефоне номер и тихо, как бы боясь лишних ушей, спрашивает:

— Санек? Кто рыжую ведет?

Ответ едва слышно фонит из трубки.

— У нас их много, конечно. — Дежурный поднимет взгляд к потолку. — Каждый, сука, вторник находят по дохлой рыжей девке, потому что у нас их в районе девать некуда, хоть на зиму соли.

Меня неприятно поражает циничность фразы, но возмутиться я не успеваю: едва различимо звучит голос из телефона, затем дежурный швыряет трубку в док-станцию и произносит странное слово «мухлади».

— Че?

— Мухлади. Он пока на обходе.

Зачем мне эта информация? Что с ней делать?

— Н-наверное, подожду.

Стиснув челюсти и не говоря более ни слова, я сползаю не металлические стулья.

Телефоны звонят и звонят. Часы над усачом зловещим маятником отсчитывают время: «Щелк-тррр-Щелк-тррр…». Дежурный выходит в соседнее помещение, возвращается, кому-то звонит, равнодушно смотря на меня. Выходит снова. Доставляют двух подростков с кровью на кулаках и лицах; тихого и улыбчивого бомжа. От телефонного крещендо головная боль усиливается до темноты в глазах, до тошноты, и на деревянных ногах я направляюсь к кулеру. Наливаю горячую воду, и пластик стаканчика делается мягким и податливым, обжигает пальцы. Эта чувство немного отрезвляет, заземляет меня, и я через боль несу стаканчик к стульям. Вспоминаю о калитке и достаю бумажный пакет, лоснящийся посередке от жира. Поначалу вкус пирожка не ощущается — только ноет внутри, словно под грудину всадили рыбью кость, — а потом разум будят сигналы рецепторов: солоноватое тесто, картофельное пюре. Корочка из сметаны и яйца.

Я осознаю, что голоден. Голоден страшно, с утра, и в желудке даже на донышке — там яма, бездна, а калитки уже нет, и в стаканчике пусто.

Меня тянет прочь: из участкового пункта, на улицу, вдоль забора с колючей проволокой. В ближайшем «Магните» я покупаю чай с лимоном и ватрушку. Съедаю там же божественно сладкую ватрушку, выпиваю горячий чай, и чувствую, как страх понемногу уходит.

Все это недоразумение.

Я покупаю еще одну ватрушку и возвращаюсь в участковый пункт. Съедаю и ее, вспоминая калитку, до странного вкусную, как готовят только дома, с любовью. Головная боль понемногу отпускает мой череп. Куда-то в щели между половицами уходит страх.

Точно недоразумение. Диана мертва? Не смешите.

Диана, которая съехала стоя, на ногах, с Холма смерти — мертва?

Не поверю. Ха-ха. Да в жизни не поверю.

Заходит полицейский с папкой: переговаривает с дежурным, и тот показывает на меня. От этого взгляда резко сводит живот. Полицейский скрывается во внутренних помещениях. Приходит бледная, как призрак, женщина, кричит на усача, и виски мои снова будто раздавливает обручем.

— Старший участковый уполномоченный, капитан Мухлади. Ты насчет погибшей?

Я с тревогой осознаю, что надо мной нависает тот полицейский с папкой. Мух-ла-ди? Он выглядит странно знакомым.

— Д-да. Здрасте.

— Тебе исполнилось шестнадцать?

Мое обоняние улавливает тяжелый дух перегара.

— Естественно?..

— Документы.

— Да есть мне шестнадцать! — Я киваю головой в подтверждение.

— Документы!

— Ну дома паспорт! Зачем?..

Лицо Мухлади черствеет.

— Родители далеко? Позвонить можешь?

— Да! То есть, нет! Отец в прошмандировке, то есть, в командировке, он так называет, там… — я чувствую, что сдуваюсь от эмоций, от потока слов и заканчиваю еле слышно: — там не отвечает.

— Мать?