Волхов не замерзает

Саша даже приподнялся:

— Да что ты говоришь, мать? Захлопнуть дверь перед Павлом! На такую подлость Немковы не пойдут. Слышь, не пойдут Немковы! Не плачь… Знаешь, что Павел сказал? «В Должине, — говорит, — у нас маленькая крепость среди болот…» Так эту крепостцу сдать…

Мать прерывисто вздохнула: знала же, что так ответит, — чего лезла? Горя-то, горя, тревоги-то — не избыть…

Днем пришел Васькин. Под крышей висела старая коса — условный знак, что в избе посторонних нет. Словно из-под земли появился староста. Поворачивать оглобли было поздно.

— Немков Александр Иванович здесь живет?

Бабка не растерялась:

— На гумне, — прохожего этого она и в глаза никогда не видала. — Ступайте туда.

В риге раздавались мерные удары, цеп мелькал непрерывным кругом над головой Немкова.

Саша даже похолодел, когда увидел, что вслед за Васькиным по двору неторопливо идет староста.

— Эй, Лександр, выйди…

Саша, сдержанно поздоровавшись с Васькиным — как здоровается с незнакомым человеком слегка удивленный хозяин, — вышел.

— Кто это? — спросил староста, кивнув на Васькина.

— Человек, не видишь, что ли?

— Не зубоскаль! Эй, господин хороший, покажи свои документы.

— Это, по-моему, учитель из… Эх, Егоров, стараешься все? Много ли тебе платят?

— Ладно.

Староста еще потоптался, ушел.

…А среди ночи раздался стук в дверь. Настойчивые, сильные удары. Топот ног в сенях. Племяннице Сашиной спросонок зябко и страшно. Внучка прижимается к бабушке. Та крестится, шепчет молитву. Чужие люди без спроса роются в вещах. Что они ищут?

Почему ругаются? Дядя Саша спокойно спрашивает:

— Да что потеряли? Может, помогу искать? — И уходящему старосте весело и спокойно: — Оставайся, Василий Егорыч, самоварец поставлю. Учитель тот, жалко, ушел — хороший человек оказался, вот бы потолковали…

Что переживает Васькин — о том на его лице не всякий прочтет: только брови стиснет, только так вот, молча, зашагает из угла в угол. После бессонной ночи голос слегка осип:

— Тайник хороший устроил! Как искали, а не нашли! И все ж явку придется менять…

У Павла привычка: собрался в путь — не задерживайся, простился — и в поход. А в этот раз медлил почему-то. Обеими руками долго держал руку друга:

— Понял, Саша? Сейчас главное — выждать. И крупные армии отступают. Ты здесь самый сильный, береги товарищей…

А утром уже все село знало: Немковых обыскивали. У бабки Нюши все из рук валилось, гремели горшки. Любопытных выпроваживала. Саша поглядывал исподлобья; свесив волосы над гитарой, тихонько перебирал струны:

Поговори-ка ты со мной,
Подруга семиструнная…

ДОРОГИ И СРАЖЕНИЯ

Дороги проходят через разбомбленные города, выжженные села, где-то обрываются, перекопанные траншеями, — дороги, чье назначение соединять народы и страны.

По дорогам гонят мужчин, женщин, детей, гонят в овраги на расстрел, в концлагеря на медленное умирание, на чужбину, где ждет их участь рабов. Повсюду кордоны, полицейские посты, патрули. Рыщут, ловят, охотятся за людьми. Опасны дороги.

На стенах и столбах расклеены приказы. Чернеют орлы с хищными горбатыми клювами, со свастикой в когтях. За каждого выданного партизана власти обещают землю, корову, освобождение от налогов.

Павел постоит, посмеется над тяжелым слогом объявлений: «Ни языка нашего, ни души не знают…» Двигается дальше, на юг.

Нетронутость, тишина глухих мест удивляла. По белотропу нетрудно узнать тайны: прошла стая серых — им пищи хватает; медведь-шатун не нашел разоренной берлоги; отпечатки куницыных коготков и чьи-то косточки на пути хищницы…

— Стой!

А вот этого не заметил! От вяза отделился мужчина с рыжеватой бородой.

Оглянулся Павел — позади румяный парень. Подпоясан армейским ремнем, тоже с винтовкой.

— Не-е… от нас не убегешь… Пропуск!

— Ведите меня в штаб, к командиру.

— Перво-наперво глаза завяжем.

Васькин пригнулся. Ему надели повязку. Бородатый взял под локоть:

— Не признаешь?

— Как же признать, если глаза завязаны…

Борода довольно посмеялась:

— Как война дорожки ни путает, а люди встречаются. Ехали в разные стороны — сошлись в Серболовском лесу. Представление. Все в штатских, пассажир? Чем заворачиваешь?

Павел весело хмыкнул: вспомнил вокзал в Старой Руссе.

— Молчишь? Ну и ладно.

Слышались приближающиеся голоса.

Говорили о подготовке к севу. Один голос — высоковатый, но не резкий, скорее приглушенный, чуть окающий — спрашивал, другой, стариковский, отвечал.

От слов «бороны», «семена» повеяло чем-то весенним, мирным.

— А как с молотьбой?

— Не все обмолочено, Николай Григорьевич. Давно ли экспедиция прошла. Как зерно-то от саранчи сберегли — чудо!..

— Ко мне? — услышал Павел вопрос. — Снимите повязку.

Павлу не терпелось увидеть того, кого немцы со страхом называли «Грозой».

Но ничего грозного в облике его не было. Высок, чуть сутуловат. Лицо продолговатое, с глубокой ямкой на подбородке. Глаза смотрят остро и неожиданно простодушно. Выбрит чисто. Одет с опрятностью военного человека. Туго, крест-накрест перетянут ремнями портупеи.

— Слушаю вас. Кто вы?

Павел по-военному подтянулся и тихо сказал:

— «Самара».

«В. и О.».