Волхов не замерзает

С первыми звездами из черного леса на обрывистый берег Ловати вышли отряды. Четыре дня они находились в пути: питались кое-как, спали где придется, редко — в деревушках, чаще — в лесу, подостлав под себя еловые ветки, укрывшись в шалашах. Теперь предстояло без отдыха, с ходу выдержать ночной, полный неожиданностей бой.

Люди молчали, отдавшись своим тяжелым и беспокойным думам. Кое-где раздавался смешок или велся пустяковый разговор — завеса, оболочка, скрывающая все те же тревожные мысли.

Псковские и новгородские льноводы, порховские садоводы и дновские железнодорожники, ленинградские студенты и металлисты ждали условного сигнала.

ГДЕ ТВОЙ ДРУГ, ГИТАРА?

Незадолго до этого партизанского наступления на Дно в Волот с особыми полномочиями прибыл командир охранного батальона зондерфюрер Краузе.

Резким, категорическим тоном он объяснил цель приезда. Штаб недоволен состоянием тыла. В трех районах, в том числе в Болотовском, командование не считало целесообразным вводить строгое обращение с населением: в эти места отводятся войска на переформирование и отдых. Но покоя в Болотовском районе нет, нет порядка.

От энергичной мимики монокль часто выпадал. Монокль — дань старой моде — подчеркивал верность майора традициям. Старая прусская фамилия Краузе, начиная с прадеда, бравого улана, поставляла фатерланду военных для всех войн, которые вела страна-избранница за многие десятилетия своей истории.

Доклад о положении в волости делал комендант Трайхель. Он не мог блеснуть аристократическими манерами, моноклем и великолепным догом. Зато на его груди блестел золотой знак старого наци. «Папаша Пауль» поддергивал задиравшийся на животе мундир. Гарнизон уже предупрежден о положении, зондерфюрер Краузе не должен так раздражаться. Усилена охрана в самом поселке, патрульная служба по деревням.

По правде сказать, Трайхеля беспокоило многое: активность партизан на юге области, обстановка под Старой Руссой. Если русские напрут, то лесная биржа «Трайхель и сыновья» может оказаться в накладе — прощайте, корабельные рощи!

Сообщение сделал и еще один: человек с лицом пастора или органиста кирхи. Он, Эрвин Сединг, и в самом деле музыкант по профессии. В свое время могучий Вагнер раскрыл перед ним всепобеждающий дух Нибелунгов[4]. С началом восточной кампании он подвизается в гехайме — штатс-полицай, как «специалист по России». Волотовское гестапо уже ухватилось за ниточку, которая поможет добраться до секретной организации. Ведется наблюдение за лицами, антинемецки настроенными. Создана резидентура в Верехнове, Дерглецах, Должине.

«Усилен патруль», «ухватились за ниточку», — недовольно думал четвертый участник экстренного совещания. У Шпицке был небольшой эсэсовский чин — обершарфюррер. Зато кресты обоих классов «За военные заслуги» красноречиво за него свидетельствовали. Шпицке считал, что Ницше[5] не дурак. Человек должен скинуть такие обветшалые одежды, как любовь к ближнему, сострадание, жалость. На пути к власти нет ничего недозволенного… Он тоже позволит себе сказать несколько слов: да, он сторонник самых решительных мер. Партизаны существуют, пока их поддерживает народ. Необходимо запугать население и тем отсечь питательные корни отрядов «Гевиттера» — «Грозы». Тогда все коммунистическое партизанское движение рухнет, как засохшее дерево. Все остальное, по скромному его мнению, либеральная болтовня.

Зондерфюрер искоса поглядывает на Шпицке. Этот напомаженный офицерик далеко пойдет, такие в войну быстро делают карьеру. Начать массовые аресты, закинуть широкие сети — да, да, да, пожалуй, прав. Мелкая рыбешка отсеется, крупная — задержится. И одновременно готовить наступление на самое логово «Грозы». Краузе поднял бровь, на лету поймал монокль.

— Обер-лейтенант!

Шпицке щелкнул каблуками, преданно взглянул на майора: «Аристократический выродок, ну, пусти же меня, пусти к первой ступеньке манящей, блистательной, не всем доступной лестницы».

— Утром жду ваш план, обер-лейтенант… Хайль!

Вскочили и остальные трое:

— Хайль Гитлер!

Мать Тани не скрывала недовольства: чего повадился в дом, где есть девушка! Уж идут сплетни по селу… И что у них все шепотки да шепотки… Но Таня, как всегда, встретила Сашу приветливо:

— Что ты, Саша, мрачный такой сегодня? Жить нам и жить. Бери гитару!.. Люба! Куда гитару девала?

Татьяна — певунья. Запоет — все оставят свои дела, встанут — не шелохнутся. Кто же не поймет, что не просто так поет человек — душу вкладывает…

Летят утки, летят утки
И два гуся…

Хорошо было когда-то грустить у околицы!..

Ох, кого люблю, кого люблю,
Не дождуся…

Подперев щеку, прослезилась старушка мать. Любка оперлась об угол печки. Заслушалась. Последний аккорд долго-долго таял. Саша нехотя снял со струн пальцы, задумался…

В воскресенье Таня с сестренкой шла по воду. Только свернула с прогона на главную улицу — от увиденного захолонуло сердце, ноги к земле приросли.