Волхов не замерзает

Посредине дороги неторопливо шел Саша. Шел в окружении гитлеровцев, боязливо и злорадно поглядывавших на него. Только презрение, только досаду выражало спокойное, такое родное Сашкино лицо.

Татьяна напрямик к Александру. «Стой, — сказал он ей одними глазами. — Уходи, «комсомолочка», так надо. Тебя не должны видеть рядом со мной».

— Прощай, Саша!

Сказала она это? Крикнула? Или только подумала? Ее, как камень на стремнине, обтекала толпа. Вот широкая немковская спина исчезла.

— Прощай, Сашка!..

Но как ты, парень, мог сдаться, с твоей-то молодецкой лихостью, с твоей силой?

Только старая мать знала. Как увели сына, она одеревеневшими, неживыми ногами подошла к столу, выдвинула ящик, положила в передник части разобранного пистолета — в таком виде нестрашные и никчемные — и снесла в Сашин тайник, в подвал.

Лежит на койке гитара с красным бантом на грифе. Где твой друг, гитара?

Нет из гестапо обратной дороги…

Он был самым озорным и любимым учеником у мамы. Мама так и сказала: «У Саши много недостатков, но он всегда хотел жить чисто».

Работой мама заглушает горе. Ребятишки болеют чесоткой. Ходят с кровавыми расчесами. Она лечит их. За день сколько изб обойдет! И в каждой надо ободрить, обнадежить. Мария Михайловна как-то пожалела ее: «Ты много отдаешь себя людям». А мама: «Не обеднею…» И по отсутствующим глазам ее видно: перед ними Саша.

Говорить о нем, вспоминать… Но с кем? Журка болеет. Копченый замкнулся. Принесешь листовку — то ему неможется, то мамка валенки отобрала. Приходится и за него разносить.

На приболотице, у Остречины — это Таня прибегала, рассказывала, — нашли труп большегривского завмага по прозвищу «Гусек». К тулупу приколота записка: «Предатель Родины, фашистский агент. Расстрелян по приговору партизанского суда, именем народной совести».

А незадолго перед этим у Гуська с учителем Ивановым произошла ссора. Иванов предлагал товары раздать семьям фронтовиков. Гусек отказался. И будто тогда по горячке Иванов пригрозил: «Вернутся наши — вспомним!»

Мама так и всплеснула руками, как узнала:

— Неосторожность какая! Дорого может стоить.

Потому и пошел Миша к Еремеевым: тоскливо, тревожно. Только Василий Федорович тоже не успокоил: пусть, говорит, мама твоя по селу ходит меньше, да и у себя не принимает пока. Поостеречься надо.

Граня помалкивала, вязала в сторонке, спицы так и мелькали в проворных пальцах. Но глаза из-под опущенных ресниц следили за товарищем тревожно.

— Милости просим к столу.

Мать, придерживая тряпкой чугун, ссыпала картошку в большую глиняную миску. До самого потолка заклубился пар, в нем, как добрый дух, исчезла хозяйка.

Девчонки, сестренки Гранины, забрались на лавку, обдувают картофелины, хихикают, поглядывая на Мишу, — сейчас Миша учудит что-нибудь…

— Отгадайте, девочки, что выше лошади и ниже собаки?

— Кот?

— Выше лошади?

— Что же?

— Седло!..

Кое-как развеселил и старшую. Собрался уходить, Граня платок накинула:

— Провожу тебя — можно?

На улице заговорила, испуганно оглядываясь на дом:

— Дядя Леха приходил давеча. На папаню кричал: «Думаешь, не знаю, кто Гуська шлепнул…» Ты представляешь?.. Миша, а при чем тут папаня мой? Боюсь я…

— Не бойся, Граня…

И сказать больше нечего. Тревожно, невесело что-то… Саша, Саша Немков, где ты, друг?..

— Граня, посмотри на меня. Только долго, долго…

— Что это вдруг?

У Тоси глаза русалочки — ничего не поймешь, у Грани — вся душа нараспашку — глаза обрадованные, слегка испуганные, ласковые:

— Ты что, Миша?

— Запомни меня. Братишки вернутся, расскажешь, такой был Миша Васильев…

— «Был»… Скажешь то же!..

— Да я шутя…

Вьется поземок. Прощально машут ели широкими рукавами.

Оберполицмейстер Митька Молотков — рослый, чернявый, в немецких бурках — идет рядом. Ярко-красная кобура вальтера отстегнута.

— Что, дурак, погибаешь? Скажи слово — одно слово! — возьму в полицейские… Где Васькин?.. Эх, достанешься воронью на расклев…

Из сугробов чернеют кресты деревенского погоста.

Саша останавливается. Сколько позволяет проволока, спутавшая торс, расправляет могучую грудь, вдыхает колючий воздух.

— Наши придут — рассчитаются за все, за меня… Стреляй, сволочь фашистская! Предатель…

Эхо выстрелов воровски прячется в деревьях. Потревоженные вороны срываются с гнезд, кружатся над погостом, кричат ошалело.

Саша удерживается на ногах. Упрямо выгнул шею:

— Эх вы, стрелять-то… против одного… стрелять…

Шпицке, утопая по колено в снегу, подходит ближе. Порыв ветра слепит ему глаза, он стреляет наугад.

Все еще стоит, пошатываясь, на широко расставленных ногах Александр Немков. Он и полумертвый не падает перед врагами.

Вытягивается рука с вороненым вальтером.

Беспокойный, щемящий душу птичий крик еще долго не затихает на Хотяжском кладбище…

БОЛЬ — НЕ САМОЕ СТРАШНОЕ…

От новостей замирает сердце, как на качелях, — радостно и страшно.

Сани мчат Васькина по Партизанскому краю — от деревни к деревне, от одной подпольной группы к другой.