Волхов не замерзает

— Тебя мама била розгами?

Миша выдержал блеск холодных фарфоровых глаз Сединга.

— Мама не била детей. Бить человека, который слабее тебя, подло…

— Философствует! — засмеялся Сединг. — А если тебя и твою маму… — переводчик изобразил пальцами ружье и щелкнул, — пиф-паф! Лучше скажи, милый, у кого бывал Васькин? Где ты брал листовки — у него?

— Никакого Васькина не знаю… А листовки читают все.

Комендант Пауль Трайхель покручивал на пальце массивный перстень с черепом. Когда-то пускал этот перстенек в ход — не хуже кастета. «Папаша Пауль» сжал мясистую ладонь.

Неожиданный удар отбросил мальчика к стенке. Со лба брызнула кровь. Клейкая и теплая струйка потекла из уголка рта. Грудь сжало железным обручем.

Нина Павловна бросилась к сыну. Шпицке ударил женщину. Она удержалась на ногах и, шатаясь, приблизилась к мальчику.

Мысль, что удар повторится, ужасала его. Руки скользили. Но не мог же он показать этим гадам свою слабость.

Шпицке вошел в раж. Сейчас он покажет свой темперамент. Но опять что-то придумал Сединг — музыкант с лицом пастора. Он вызвал Молоткова. Тот слушал, посматривая на учительницу, и сказал:

— Яволь.

Вероятно, это он прислал детину с простым деревенским лицом и белой повязкой полицейского на рукаве. Сединг подал ему плетку.

— Она тебя учила, что мысль не боится силы. Научи ее понимать жизнь.

Учительница знала этого здоровенного парня еще мальчишкой. Она подстригала ему волосы ножницами, как и всем лохматым ученикам. Она защищала его от отца-пьяницы.

— Фораус! — нетерпеливо крикнул «папаша Пауль».

Молодой полицейский медленно, тяжело обернулся. Пригнув лохматую голову, сделал два шага и с отчаянием в застывших глазах замахнулся…

Что страшное он увидел во взгляде женщины? Ничего. Только презрение и жалость. Он выронил тяжелую плетку. Его будто пронизал ток: склонилась голова, сжались плечи, подкосились колени, и парень, содрогаясь в беззвучных рыданиях, распластался у ног своей учительницы.

Трайхель встал, одернул задравшийся на животе мундир: это уже неинтересно…

Женщин и Мишу перевели в амбар — станционный пакгауз. Промерзшие петли взвизгнули, двери закрылись, все погрузилось во мрак.

Женщины разместились вокруг матери с сыном. Простые крестьянки хотели показать, как дорога им учительница и как они понимают ее материнскую муку.

Сидели, скорчившись, поджав колени к животу, мучаясь от холода. Короткие сны изматывали — это тоже была тщательно продуманная пытка. Между собой говорили мало. Все мелкое, незначительное, что раньше занимало умы, отошло. Во тьме бесконечной ночи вспоминали о пережитом — больше о хорошем: как росли у отца с матерью, как молодыми вошли в дома мужей, как поднимали на ноги детей; вспоминали мысленно ближние лески, речонки, болота; вспоминали последнее расставанье с мужьями. Живы ли? Не покалечило ли на фронте? Больше всего думали о детях.

С трудом открылась амбарная дверь. С силой втолкнули высокую женщину в платке и жакете. Она упала. Лежала тихо и плакала. Приподнялась на колени, утерла лицо. Тогда увидела, что не одна в амбаре.

Заключенные узнали Занину из Городца. И каждая, словно соразмерила свое горе с ее горем, если только страдания человеческие знают меру.

— Анна Кузьминишна!

— Голос вроде знаком. — Занина, осторожно ставя ноги между сидящими, пошла на зов. — Нина Павловна! Родная! Где довелось свидеться!

Простой человек стыдится выражать свои чувства открыто. Женщина говорила тихо-тихо, будто только самой себе.

— …Ноченьку дома провела. Их ведь у меня семеро. Младшенькой четвертый пошел. С каждым поговорить надо, наставить… Старшенькой сказала: «Научи ребятишек русской грамоте». И еще говорю: если не вернусь, а наши вернутся — а они обязательно придут, — скажи, как погибла мать. — Застеснявшись непривычных слов, сказала совсем просто: — Гитлеряги караулят, чтоб не сбежала, значит, а я что могла по хозяйству справила…

Кто-то в темноте вздохнул:

— Мы уж и не увидим, как они вернутся, родные…

— Дети увидят.

Наступило долгое молчание.

— Разве у нас был другой выбор? — произнесла вслух то, что думала, Мария Михайловна. — Если мы такими родились… Если мы хотели остаться самими собой…

Как и всех матерей, ее мучила мысль об оставленных детях.

Однажды через стены проникли неясные детские возгласы. Миша встрепенулся, стал прислушиваться. Мать прижала его к груди: не хотела, чтоб о себе напоминала жизнь по ту сторону камней, боялась, что это расслабит волю. Видно, все должно быть под силу матери, даже заранее готовить сына к смерти.

Но Миша не думал о смерти. Он твердо знал, что в самый последний момент их обязательно спасут: так было во всех прочитанных книгах. В беспокойном сне к нему приходил Неуловимый. Он, как всегда, говорил неторопливо, убедительно, весело, но что — Миша не мог разобрать.

А Таня пела. Она пела песню за песней. И ту, которой баюкала ее мать, и те, что распевала с подружками, и те, что переняла от много поживших на свете людей. И пела еще любимую «Летят утки» — про неспетую свою любовь.