Волки

Мировицкий ответил слабым кивком.

– А это самое… – Баранников, не желая называть словами, покрутил в воздухе кистью руки. – Ну, с чем вы пришли… Я понимаю, вас это мучит… Но вы же ведь не пророк, чтобы видеть события наперед? Как можно себя за это винить?

Мировицкий молчал, тяжело опустив крупную, в седых патлах голову. Панамка его, свалившаяся, когда он грохнулся на колени, лежала на полу, возле его ног в дешевых, сильно поношенных, покривившихся брезентовых полуботинках, зашнурованных, как заметил Костя, не тесьмою, а обыкновенной упаковочной бечевой.

Выпроводив старика, сунув ему в руку забытую им панамку, Баранников чуть не бегом возвратился в комнату. Энергия и нетерпение в нем бушевали.

– Ну, великий аналитик, любитель психологических изысканий, твоя точка зрения?

Костя затягивался сигаретным дымком. Он истомился, дожидаясь этого момента. Дернуло же Баранникова устроить дурацкий эксперимент и связать его заявлением, что в доме сожгли все спички!

– Ох и дорого бы я дал, только бы узнать, что же все-таки произошло с «Магдалиной»! – уже не думая о вопросе, брошенном Косте, кружа по комнате, воскликнул Баранников. – Сгорела она или лежит сейчас преспокойно в каком-нибудь укромном местечке?

– Если подходить только психологически, то я ответил бы так, – произнес Костя, тоже больше для самого себя, чем для Баранникова, поудобнее располагаясь с сигаретой на диване. Кто-то из знаменитых детективов утверждал, что разгадывать тайны не так уж трудно, для этого надо только поудобнее усесться и хорошенько подумать. – Допустим, что виновник происшествия – именно этот чудной старикан… Хотя, должен сказать, искренность его меня тронула… Ну, ладно, все же – допустим. Тогда, во-первых, для него не представляло никакой выгоды утверждать, что в доме Мязина не хранилось ничего воспламеняющегося. Выгоднее было бы сказать наоборот, чтобы объяснить пожар неосторожностью самого Мязина. Или свалить на посетителей… А то он ведь вот что даже подчеркнул: Мязин курить в доме не позволял! Во-вторых, насчет этого камня… Если притащил его он как орудие убийства, опять-таки прямая выгода для него была сказать, что камень и прежде находился в доме. Как образец какой-нибудь породы… Проверить-то уже невозможно, что было в коллекциях Мязина, чего не было… Далее, самое серьезное: зачем ему было признаваться, что дверь на замок запирал именно он, что он оказался последним, кто был вчера у Мязина, и, таким образом, сосредоточить подозрения на себе?

– Все это я уже подумал, – перебил Баранников нетерпеливо, вытряхивая из кастрюльки в глиняную миску Валета холодную картошку и добавляя туда куски хлеба со стола. – Но вот что я тебе скажу. То, что ты говоришь, было бы справедливо, если исходить из элементарной, типовой психологии преступника. А если Мировицкий поумнее, похитрее, чем ты думаешь? Если он сам в психологии дока и просто актерничал тут? Замышляя это дело, он ведь заранее знал, что подозрения на него будут очень сильны, в первую очередь на него упадут – уже по одному тому, что он самое близкое к Мязину лицо, что в доме ему все было доступно и открыто. А вдруг он решил так: вывернуться трудно, ну-ка устрою я казуистику! Поставлю в тупик именно тем, что не по той себя логике поведу, какую от меня ожидают! Доказательств прямых, фактических против меня не сохранится, огонь их все сожрет, из рассуждений только будут исходить… И следователь на такую удочку и клюнет: ага, поступает не по типовой психологии преступника – значит, не преступник! Что, ведь может так быть? Фу, черт, времени-то уже сколько!

Баранников поспешно облачился в пиджак, выправил из-под края рукавов на должную длину твердые манжеты нейлоновой рубашки.

– Нет-нет, дорогой, уважаемый Константин Андреич, поверь мне, представления твои упрощенные, – сказал он, приостанавливаясь у самой двери. – А я уже с такими казуистами сталкивался! Мировицкого одно только может вполне обелить – вот если бы нашлись доказательства, что «Магдалина» сгорела!..

Последний из могикан

Когда случалось какое-нибудь крупное несчастье и Косте по роду профессии приходилось прикоснуться к нему вплотную, своими чувствами измерить его трагичность, его всегда удивляло, что, как бы ни потрясающе было случившееся, как бы ни велико было горе затронутых несчастьем людей, – рядом продолжала идти своим обычным путем обычная жизнь, идти так, будто бы вовсе ничего не произошло ни в этом городе, ни на этой улице. Ему всегда было странно видеть, что люди так же спешат по своим делам, как спешили они вчера, так же поглощены своими привычными житейскими заботами, так же торгуются на рынке возле картошки, творога и яиц, стоят в очереди перед кассами кино, толкуют, встретившись, о каких-то пустяках, смеются, радуются каким-то своим радостям.