Волки

«Удивительно! – подумал про себя Костя. – Что это? Как это назвать? Погиб родной ему по крови человек, сгорел дом, который он сам же строил с отцом Афанасия Мязина, а его заботят только какие-то кирпичи на ремонт печки!»

Мязин, похоже, понял, что от Мрыхина ему ничего не дождаться, и двинулся со двора, неуклюже, тяжело загребая стоптанными кирзовыми сапогами.

– Илья Николаич! – окликнул Костя грибовара, догоняя его уже на улице. – Надо бы у вас одну вещицу узнать, для дела. Вы ведь Мязин, Илья Николаич?

– Ну? – Грибовар помаргивал красными, без ресниц веками и то ли не признавал Костю, то ли ради какой-то выжидательности не торопился признать.

– Этот пожар столько хлопот натворил… Имущество вот теперь беспризорное, родственников Афанасия Трифоныча надо отыскивать. Главные-то известны, а вот Яков Ибрагимович еще есть, Мухаметжанов. Где-то, говорят, он в городе, а вот где – не подскажете?

Желтоватое, в синих точках, иссеченное мелкими морщинами лицо старика ничем не отозвалось на фамилию Мухаметжанова. Но веки на секунду перестали двигаться, побыли в неподвижности.

– А вы, извиняюсь, кто будете, какая ваша служба?

– Да вот такая, что приходится мне в таких делах помогать… Мухаметжанов ведь ваш племянник, вы ему дядей доводитесь, я не ошибаюсь?

«Знает – нет?» Внутри Кости точно натянулась тугая струна.

– Мухмежанов Яшка… – пошевелил Мязин клокастыми, совсем еще черными бровями. Казалось, он с усилием вспоминает. – Кака он нам родня? Ибрагимки, прохвоста, выродок… Мухмежанова Ибрагимки… К нашему делу подбирался! В руки его, дело-то, смекал заграбастать… Да вовремя его господь, сатану нечисту, прибрал!

– Так где ж он, Яков? Давно вы его видели?

– Где? Подох, поди, где-нито… – без интереса ответил Мязин. – А может, где и носит нечиста сила… Откуда про то знать? Жену его надо спросить. А нам он пошто? Не родня он нам, Мязиным, никакая! Нету у него права, чтоб его сюда приплетать…

Звериный сторож

В это же утро, в очень ранний его час, когда большинство городских жителей еще пребывало в постелях, когда пожарные на усадьбе Мязина еще добивали последние языки не желавшего смиряться пламени и следователь Виктор Баранников, не щадя нового костюма и венгерских полуботинок, делал первые свои следовательские находки, а друг его и коллега Константин Поперечный, умученный розысками многоженца Леснянского, спал в его квартире на роскошном поролоновом диване, – в этот ранний час в другой части города, где стояло здание цирка под конусом выгоревшего на солнце брезентового шапито, в пристроенном позади здания вонючем сарае с двумя рядами клеток просыпались звери.

Первой забегала взад-вперед по клетке черная пантера, длинная и гибкая, складывавшаяся на поворотах почти что вдвое. Бесшумно и легко встал на ноги и по-кошачьи потянулся, прогибая спину, царственно-медлительный лев Цезарь. Учуяв, что он проснулся и трется гривой и затылком о прутья, в соседней с ним клетке открыла глаза львица Грета, тоже легко и бесшумно вскочила на подушки лап и, зевая, тоже потянулась гибким туловищем, далеко отставив задние ноги. За нею проснулся и третий лев, молодой, глуповатый и ленивый Нерон, которого укротительнице фрау Коплих приходилось стегать плетью, прежде чем он соглашался прыгнуть на шар или пройти по буму. Волки, огнисто-рыжие лисы, облезлый шакал с нагловатым и одновременно трусливым выражением морды – все уже были, в движении в своих клетках, терлись о прутья, сновали из угла в угол, стуча по дощатому полу когтистыми лапами.

В крайней в ряду клетке, рядом с клеткою царственного Цезаря, зашевелилась куча тряпья, лежащая на полу, и из-под тряпья, из-под старой войлочной попоны на свет рождающегося утра, вливавшийся в застекленный квадратный вырез в потолке, выползло еще одно существо – нет, не медведь, не дикобраз, не обезьяна гиббон, хотя в ту минуту, когда оно вылезало, его можно было принять за любое из этих перечисленных представителей животного мира, – вылез косматый, до глаз заросший чернотою, неуверенно встающий на ноги человек в заношенной помятой одежде, в которой он спал на таком же тряпье, каким накрывался сверху.

Человек этот был ночным сторожем содержащихся в клетках зверей, их кормителем и уборщиком их нечистот.

Поднявшись на ноги, ухватись руками за прутья, он постоял так несколько минут с полузакрытыми глазами и опущенной на грудь головой. Ложась спать, он допил припрятанную в том углу, где хранились орудия его труда – метлы, веники, лопаты, скребки, – бутылку перцовки, и теперь в его голове был туман.

Однако туман постепенно разошелся, он открыл глаза и в первую секунду испуганно вздрогнул, увидев перед собой решетку. Он всегда вздрагивал, пробуждаясь и видя решетку перед своим лицом, и чувствовал замешательство и тоску, пока не вспоминал, что он всего-навсего в цирке, в звериной клетке, которую он сделал местом своих ночлегов, чтобы быть в безопасности.