Волки

Он словно утопающий рвался к поверхности, но не через зеленоватую равнодушную муть, а сквозь багровые сполохи в непроглядной тьме, в клубах конопляного дыма, отнимавшего разум там, в волчьих пещерах. Огненные зубастые пасти возникали на его пути, то тут, то там. Они не вредили ему, а будто приветствовали. Скалились не в злобе, но в необъяснимой радости.

Боль затопила меркнущее сознание и на зыбком краю его, срываясь в тёмную бездну, он, наконец, своротил неподъёмную глыбу, что не давала дышать. Отшвырнул прочь.

И тогда, освободившись от пут, спеленавших его, он вынырнул. И закричал.

Нет, не закричал. Запел, приветствуя серебро в небесах.

Он мчался сквозь ночь, ликуя, наслаждаясь свободой и мощью собственного тела. Нового тела. Такого могучего, такого непривычного. Он стремился познать границы этой невероятной пьянящей силы и власти, и, казалось, их не было.

А потом он увидел добычу и, отдавшись азарту, преследовал её, упиваясь запахом страха. Он пел песню горячим рубиновым брызгам, стынущим в зимней ночи…

Потом небосвод просветлел и волшебство закончилось. И вернулась боль, вывернувшая его наизнанку.

Когда над лесом вновь взошло солнце, мир опять стал прежним, простым и понятным, узнаваемым и реальным.

Но не для всех.

Бергей проснулся, ему снова было холодно. Костёр почти догорел. Угли ещё слабо дымились, но тепла уже не давали. Не было тепла и рядом с ним.

Тисса лежала в странной позе. В стороне, отбросив овчину, служившую им одеялом. Обнажённая. Неужели ей не холодно?

Она не шевелилась. Она… не дышала.

Голова запрокинута неестественно, а на лице застыла странная равнодушная маска.

Тисса была мертва. Мертва уже давно. Тело успело остыть и закоченело в одной позе.

Бергей захрипел. Сел рывком и уставился на свои ладони. Обычные человеческие ладони, перемазанные бурой запёкшейся кровью. Да, обычные, вот только сам он изменился. Вдруг пришло знание, само по себе, без учителей и советчиков. В голове сложилось всё разом. И странное недомогание, которому не могла найти причины мать. И внимательные взгляды Залдаса с Дардиолаем. И этот оберег Дарсы…

В глазах потемнело. Он рухнул ничком, вновь окунувшись во тьму. И там, в чёрном ничто посреди нигде к нему подступили призрачные фигуры.

Волки.

Их было много. Обычные, серые цари леса. И необычные… Стоящие на задних лапах или и вовсе… наполовину люди.

Он узнал многих из них, хотя прежде такими не видел.

Дед, в своём истинном облике. Седой матёрый вожак.

Иные… Они называли ему свои имена. Он вспоминал. Он слышал о многих, как о могучих воинах. Витязи великого Буребисты. О них слагали песни.

Среди них были и вовсе знакомые. Из ныне живых. Ну, наверное, живых. Точно он не знал, да и не задумывался об этом.

Дардиолай, одетый в роскошный серый мех. В шерсти у него искрились снежинки. Он наклонился к Бергею и в голове юноши эхом раздались несказанные слова:

— Что же ты наделал, брат…

Мир завертелся, разбился на тысячи осколков, как скинутая на пол неловким движением расписная ваза.

Бергей очнулся и на четвереньках пополз к девушке. Уткнулся в её холодную руку и заревел от отчаяния, от бессилия. Навзрыд, как плачут лишь малые дети. Он выл и катался по земле, будто волк над телом убитой волчицы. Призывал всех богов, каких знал, просил их вернуть Тиссу. Молил забрать его никчёмную жизнь, но воскресить её.

Ведь они могут. Он взывал к сыну Котитто, Великой Матери, вечно юному Нотису, что умер и воскрес. Он просил о том и Залмоксиса, ибо жрецы прославляли тем же и его.

Но всё было напрасно. Боги молчали. Тисса мертва.

Безмолвный призрачный лик Бендиды белел на небосводе.

Последующие три дня почти стёрлись в памяти Бергея. Он рыл могилу, отогревал костром землю и копал её ножом и топором. В лесу вырос холмик, в котором упокоилось тело Тиссы.

А к исходу третьих суток стало совсем холодно. Мороз ударил такой, что под ногами скрипело. Теперь Бергею не понадобились ни мост, ни лодка. Он побежал через Данубий по льду. И до самого горизонта на юг тянулись следы.

То ли человеческие. То ли волчьи.

XXVII. Придуманная жизнь

Мышь скреблась под полом. Шуршала опилками, перебирала лапками сухие веточки. Она объявлялась вечером. Только начинало темнеть, зимнее солнце пряталось за горами, комната погружалась в сумерки. Огонёк единственной лампы не мог рассеять тьму.

Вот тогда и приходило её время. Мышь выходила наружу из норки и принималась сновать под кроватями. То и дело был слышен слабый шорох. Временами он прекращался. Казалось, она уже убежала далеко и больше не вернётся. Но стоило Титу подумать об этом, мышь тут же объявлялась снова.

Так продолжалось до самого рассвета. С восходом солнца мышь пропадала, шорох под полом затихал. Холодное утро заставляло её скрыться до самой темноты.