Волки

Не ловить мне с разбегу коней,
Не встречать по курганам рассвет,
Но и в этой печали своей,
Я такой же, как прежде, поэт.

Только вам этих чувств не понять,

И к чему они вам, эти чувства?
До последнего самого дня
Будет в сердце тревожно и грустно.

Все разошлись, Митя и старик остались вдвоем.

— Вы знаете, метр, — сказал Митя, — чем дольше я общаюсь с вами, тем становлюсь злее.

— Почему? — насторожился он.

— Не хочется повторять ваших ошибок. Да и своих делать тоже не хочется.

Старик улыбнулся.

— Ты и так много наворотил, Митя. Если бы все начинать сначала, я бы сейчас знал, как поступить.

— Это вы о чем?

— Жизнь, так же, как и у тебя, складывалась не по-моему. Ранняя известность, глупая ссора с Есениным, салон мадам Н… Я приходил туда с Пильняком, мы очень дружили. Он мне всегда говорил: «Ты, брат, во сто крат талантливей меня, но из тебя ничего не выйдет, не умеешь с людьми ладить. Вот в салоне, например, ты никуда не годишься. Все за хозяйкой ухаживают, говорят ей комплименты, она ведь многое может сделать, а ты забился в угол и молчишь». Сам-то он всегда крутился возле знаменитостей. И вот стал Пильняком, плюс способности, конечно. Вы, мой друг… — Старик помолчал, потом продолжил: — Ты, Митя, не бойся ходить по лезвию ножа.

Митя вспомнил, как однажды он привел сюда Седого и тот сказал:

— Доживают, гады, последние дни.

Митя тогда очень обиделся. А старик спросил его:

— Это кто?

Седой услышал и, подойдя к старику, ответил:

— Вор я, батя, вор!

— Шутишь? — спросил старик.

— Не шучу.

— Митя, ты зачем его ко мне привел?

— А пусть стихи послушает, — ответил тогда Митя.

И Седой слушал стихи и пил водку, а потом сказал Мите:

— Оплакивают свою жизнь!..

Сидя сейчас на старом диване, Митя вспомнил об этом, и сердце его вдруг сжалось. А старик все так же молчал и смотрел в окно…

— Я скоро умру, Митя, — неожиданно сказал он, — куда ты денешься?

— Не знаю, — ответил Митя, — к цыганам, наверное, вернусь…

— Зачем они тебе? Погибнешь.

— Ладно, хватит об этом, — прервал его Митя, — будем пить чай.

В ту же ночь старик умер, а на рассвете Митя ушел из его дома.

Седой, так же, как и Митя, метался в поисках убежища. Но в городе среди шума, гама и суматохи легко затеряться…

Прежде чем войти в телефонную будку, Седой долго раздумывал. Гудки шли долго, и Седой уже начинал терять терпение. Наконец трубку сняли, и глуховатый, чуть надтреснутый голос произнес:

— Кого надо?

— Тебя, Костолом, — ответил Седой.

— Кто это? — переспросили в трубе. — Ты, что ли, Седой?

— Ну я!

— Господи, — удивленно прошептал Костолом, — откуда?

— Не все ли равно? — сказал Седой, — нужен ты мне. У тебя чисто?

— Чего спрашиваешь? — ответил Костолом. — Если я тебе нужен, приезжай.

Это был последний шанс Седого отсидеться. Костолом — известный «мокрушник», для которого человеческая жизнь стоила меньше копейки, жил замкнуто, а в последнее время и вовсе почти никуда не выходил. Обслуживала Костолома старая «маруха», единственный, по-настоящему преданный ему человек. Были когда-то у них общие дела, и выручал его Седой из разных переделок. Но вообще-то Седой не доверял особенно тому, который шел по трупам и в минуты разлома мог натворить все, что угодно. Однако, что сейчас оставалось Седому? Он в кольце. Его пасут и цыгане, и менты. Рано или поздно кольцо сожмется и тогда — конец! И Седой поехал к Костолому.

Костолом жил на Шаболовке, в маленькой однокомнатной квартире. Стареющий крупный человек в спортивных шароварах и майке, — ни дать ни взять пенсионер на заслуженном отдыхе. На самом деле за плечами Костолома были такие дела, о которых даже в уголовном розыске говорили с трепетом. Много крови было на его руках, но он давно уже отошел от дел, «завязал» и жил тихо, подолгу не выходя из своей квартиры. Еду Костолому приносила сожительница, навещавшая его раз в неделю. Даже она, хорошо знавшая своего друга, крепко побаивалась его, особенно в те минуты, когда тот тосковал. В такие мгновения Костолом не разбирал, кто перед ним: женщина или ребенок, старуха или молодой парень, он безжалостно стирал человеческую жизнь с лица земли, мстя всему свету, за свою опоганенную жизнь.

Костолом оглядел Седого с головы до ног и кивком пригласил войти в квартиру. Скудно жил ее хозяин, слишком скудно для человека, который, в общем, должен был иметь большие деньги. То ли скуп был Костолом, то ли не придавал большого значения домашнему очагу, но в квартире, кроме стола с четырьмя полусломанными стульями, старого шкафа и дивана, ничего не было. Правда, в углу, на маленьком столике, стоял старенький «Рекорд». «Мог бы и на японский разориться!» — подумалось Седому.

— Не густо живешь, Колька, — сказал он.

— О душе забочусь, — усмехнулся Костолом, — а за Кольку спасибо, а то и забыл почти, как меня зовут. Все, кто приходит, кликухой пользуются.