Волки

Ромалэ, где вы сейчас коней быстроногих пасете?
Ромалэ, надеюсь на вас, когда вы на помощь придете?
Мой сын, ты покинул меня, оставил навек одинокой.
Души не согреть у огня смуглянке твоей черноокой.

Подкрался нежданно твой враг, накинул веревку на шею.

Ромалэ, настала пора обиду припомнить злодею.
Припомнить и слезы, и кровь, и угли сожженных кибиток…
А слезы все катятся вновь, и горе-печаль не забыта.

Ромалэ, к вам я иду, пусть выйдет баро мне навстречу.

Ромалэ, я верю в звезду и в силу души человечьей.
В своей непроглядной судьбе мы горя хлебнули немало.
Мой сын, поклоняюсь тебе, тебя не забудут ромалэ!..

Старая цыганка пела, и возникало ощущение, что она поет о своем сыне, хотя у убитого Бамбая матери не было. Еще мгновение — и молодые «волки» уничтожили бы Гурано, но цыганский закон действовал и здесь, в городе: пока звучит песня, хоть пожар, хоть землетрясение — ничто не имеет значения — должна быть полная тишина. Песня — священна! Цыганка резко оборвала песню и вышла. Наступило гробовое молчание, которое нарушил Гурано:

— Одни сутки, ромалэ, дайте мне только один день, и я решу, что делать с Седым!

— Шукар[14], Гурано, — сказали ему, — так и будет. Не станем тебя торопить. Думай, что делать, ведь ты — ром!

Еще мгновение — и в доме воцарилось безудержное веселье. Зазвучали гитары, и полилась песня:

«Жизнь полна тревоги и дурмана!»
— Пел цыган на лодке из тумана,
И кричал, как ворон чернокрылый:
«Никогда не возвращусь я к милой!»

А луна смеялась, хохотала,

И светить к рассвету перестала,
И цыган умолк, не понимая,
Почему другую обнимает?!
Эх, ромалэ, что о том расскажешь?
Разве звезды вместе цепью свяжешь?
Разве море с небом неделимы?
Нет огня, и не бывает дыма…

Гурано сидел, пил водку, и в душе его все чаще возникали сомнения: может быть, они действительно правы, эти молодые «волки», и он, ром, не должен уходить от своего племени и защищать жизнь Седого. Но сомнения отступали, когда он вспоминал о лагерях, в которых скитался вместе с Седым, о том, что тот не раз выручал его из беды и даже спасал от смерти. Трудно было Гурано сделать выбор, но иного пути не было. А за столом продолжали звучать песни:

Милая, пальцы отвыкли от струн,
Тело гитары в руках не дрожит.
Был я когда-то и весел, и юн,
Пел и любил, торопился и жил!

Все отошло предрассветной порой

И улетело в туманную мглу.
То, что любил, называю игрой,
Даже душе своей ночью я лгу.

Я говорю ей: «Еще поживем,

Много увидим закатов и лун…»
Так и брожу под осенним дождем…
Милая, пальцы отвыкли от струн.

Гурано встал и вышел. Он знал, что найдет Седого и поговорит с ним. Надо наконец развязать этот узел, и не будет никому покоя до той поры, пока все не встанет на свои места.

Хлопнула дверь, и, спускаясь по лестнице, Гурано все еще слышал доносящиеся до него слова песни:

Добрый день, ромалэ, спозаранку!
Извините, мангэ, со багав.
Не подумайте палео ту мэндэ…

Когда Гурано вышел на улицу, на него обрушился проливной дождь. Путь Гурано лежал к Костолому, единственному человеку, у которого мог скрываться Седой. И не знал Гурано, что бесшумной тенью выскочили за ним цыгане, сначала — один, потом — второй. Они шли за ним следом, потому что знали: ни за что не решится Гурано привести чужих в дом своего друга. Думал Гурано, что цыгане, дав ему время на раздумья, оставили его в покое, и потому забыл о привычной осторожности. На дождь Гурано не обращал никакого внимания, привычен он был ко всему, да и настроение его было таким, что не до дождя. Когда он подходил к дому, где жил Костолом, вымок до нитки.