Волки

— Вот и не знаешь ничего. А в лагерях предателей уничтожают сразу. — Колька искоса взглянул на Митю. — Когда сидел я в этих самых лагерях, там бараки были разные. В одних воры сидели — они не работали. В других «мужики» — этих воры терпели, потому что те норму за них отрабатывали. Были там еще и «суки» — они на «хозяина» работали. Ну и «опущенные» — отдельно. Их даже в столовую не пускали. Молодняк, когда в зону попадает, должен чувствовать как вести себя, иначе — хана ему. Сначала подкармливают, приближают к себе, а потом… Или, если кто, попав в зону, садится в карты играть, то — все, пропал! Проигрался, а карточный долг не отдашь — «опустят» или пришьют. Могут и вообще человека проиграть. Правда, к цыганам блатные с опаской относились. Знали, что цыгане за себя постоять сумеют и, не дай Бог, если кто попробует их «опустить» — смерть тому. Этого цыгане не допускали. Я-то в авторитете был и, если попадались цыгане неопытные, защищал их. Ну а воры что ж, добирались до мелкоты всякой, до фраеров. Фраер — не вор, а шпана. Конечно, за что-то этого фраера посадили, но у воров он авторитетом не пользуется, пока не заслужит, и сход воровской не объявит, что он — вор.

Вор вора никогда не обманет, а иначе бы им на сходке хана была. И самый авторитетный вор приговорил бы его. Как вожак у нас, у рома. Это — умный, справедливый вор, а главное, человек с опытом. Он может и суд свершить. Сам свершить.

— Разве барон сам убивает? — спросил Митя.

— Может и сам убить, если проступок серьезный. Вот, например, за что магэрдо объявляют: за погань и за то, что своих властям сдал. За это могут отлучить, а могут и всю семью убить, даже детей. Барон — сильный человек, хозяин своей душе. А что такое хозяин? Он не сомневается — если что-то решил, сразу делает. Ну, правда, скажу я тебе, порой и чудеса бывают. Много грехов на моей душе, а никогда ничего не чудилось. И вот совсем недавно лежу я один и чувствую, что рядом кто-то есть. А ведь нет никого.

Но чудятся мне, понимаешь, морэ, чудятся мать и отец. Мать говорит: «Налей в стакан!..» А ведь мать-то не пьет. И просит именно в стакан налить. Ищу стакан а его нет. Насилу нашел. Повернулся я, гляжу — мертвый отец. Скрип слышу, будто ходит кто-то. Вроде бы сплю я и не сплю. Утром встал, поехал на могилу. Помянул. Сделал столы, погулял. Все — прошло. Видно, мать-покойница хотела, чтобы вспомнил. Давно не вспоминал.

Отец мне такую историю рассказывал. Идет как-то мимо заброшенной шахты. Видит, что такое? Человек ростом выше трех метров, и глаза-«фонари», вращаются. Отец ускорил шаг, а тот — за ним. Смекнул отец — нечистая. Отец — бегом, а тот — за ним. Добежал отец до перекрестка, тот и исчез. Они за перекресток не идут. Не могут. Жизнь, братец ты мой! В ней всякое может быть, даже такое, во что и поверить трудно.

Как-то взяли мы лошадок и едем. Не доехали до палаток километров пятьдесят. Остановились. Лошадей стреножили. Я караулю, остальные — спят. Вдруг подходит к лошадям какой-то человек, по виду — лесник, распутал их и увел. А мои товарищи спят как убитые и не пошевельнутся даже, а я тоже застыл. Так вот все дело и провалилось, а что против нечистой сможешь сделать? Ничего. За триста километров лошадей гнали, и все полетело…

Было еще такое. Поехали с ребятами лошадей брать, а нас заметили. Мы бежать, иначе — смерть. Река перед нами. Кто плавать может, а кто и нет. Я одежду скинул и переплыл, еще кто-то переплыл, а двое остались. Их и схватили. Увели с собой. Ну, братец ты мой, это серьезно. Приходим мы в табор, а нам и говорят: «Вы что, чавалэ[19], а где остальные? Идите и без них не возвращайтесь. Нечего вам здесь делать без них!» Так они порешили. Это справедливо. Негоже товарищей в беде оставлять. Ну, мы обратно пошли. Переплыли реку и в деревню. А тех, наших, еще не успели в район отправить и в сельсовете заперли. Мента местного поставили. Вырезали мы стекло ночью и освободили своих. Обратно бежим, и вроде бы кто-то гонится. И не менты, не мужики; понял я: нечистая мешает. Еле спаслись. Зато товарищей освободили.

Митя взглянул на крест, висящий на груди Кольки, и тихо спросил:

— Веруешь?

— А как же, морэ?! Конечно. Я православный.

— И ты, Тари, веришь?

— Воры носят крест для самозащиты. И перед тем как на дело идти, часто молятся. Трушил[20] для всех по-разному значит. Некоторые большие золотые кресты носят, чтобы показать, какие они богатые да солидные. Кто для красоты, для фасона надевает, а тот, кто истинно верит, тому не золото важно, а сам факт веры. Ведь праздник всегда для того открывается, кто навстречу идет…

А пока этот разговор шел, в близлежащей деревне барон встретился со старым цыганом Хулаем[21]. Дело у него к нему было безотлагательное.

— Что-то неспокойно в деревне, — сказал Хулай, — ты бы увел табор.

— Пошумят и успокоятся, — ответил ему барон, — не впервой это.

— Озверел народ. Что-то я не припомню, чтобы такое раньше было, — не согласился Хулай.

— Не народ это, сверху мутят воду, друг с другом стравливают. Удобно это, можно свой интерес поиметь.