Волки Второй мировой войны. Воспоминания солдата фольксштурма о Восточном фронте и плене. 1945

6 октября четверо моих товарищей по заключению и я в сопровождении вчетверо большего числа вооруженных до зубов милиционеров были доставлены на заседание суда в городе Н(акель) (Накло-над-Нотёцен), в 8 километрах от лагеря. Мое дело слушалось первым. Зал был переполнен: председательствующий судья, присяжные, прокурор-обвинитель, судебный секретарь, переводчик, адвокаты, представители прессы – все как полагается на большом суде. Меня отвели на место обвиняемого и попросили сесть. В качестве приложения с обеих сторон рядом со мной посадили двух милиционеров с автоматами. Я был уставшим, но, стиснув зубы, предпочел остаться стоять.

Адвокат уговаривал меня ничего не бояться и быть перед судом полностью откровенным. Со мной ничего не случится. Когда мне станут задавать вопросы, я должен буду просто повторить то, что уже говорил раньше. Ведь речь идет лишь о формальности.

Зачитали мои персональные данные. Прокурор выступил с речью (на польском языке), из которой я, разумеется, ничего не понял. Он говорил недолго, но при этом сильно вспотел. Складывалось впечатление, что он явно был убежден в том, что говорит. После этого меня через переводчика опрашивал судья. Было ясно одно: никто здесь не хочет или, точнее, никому здесь не позволено дать понять, что он говорит или понимает по-немецки.

Образование. Вероисповедание. Были ли мои родители или родители родителей польского происхождения. Род занятий до войны и вплоть до того времени, когда я поступил на военную службу, вернее, до того, как попал в плен. Были ли у меня польские работники или слуги и т. д.

Вот высокий суд объявил перерыв, чтобы уйти на совещание. Через полчаса он возвратился, и прозвучала долгая речь, из которой переводчик перевел мне самое главное: три года тюремного заключения. Основание: у суда создалось впечатление, что я говорю неправду, что член партии с 1938 года с моим умом и уровнем образования, несомненно, играл видную роль в партии.

И даже если мои заявления в основном соответствовали действительности, я все равно заслуживаю наказания, так как помогал выполнять по крайней один определенный пункт программы Гитлера, а именно – полное уничтожение польского народа.

После этого меня пригласили выступить с последним словом, и я объявил, что мне очень жаль, что я вынужден не согласиться с судом, но если меня должен судить именно польский суд, то я требую, чтобы мое дело рассматривалось военным трибуналом. Что касается моего членства в партии, то я вынужден заявить, что знаком со многими положениями программы Гитлера, но вплоть до теперешнего момента ничего не знал о ее разделе, касающемся полного уничтожения польского народа. Кроме того, я прошу немедленно разрешить вопрос, который я задавал адвокату и переводчику, а именно будет ли срок приговора считаться с сегодняшнего дня или в нем будут учтены полтора года – то время, что я нахожусь в польских руках. Этот вопрос остался без ответа, как и вопрос о том, собирались ли меня расстрелять немедленно или вернуть в лагерь.

Вечером маленькая группа осужденных медленно шла по городским улицам, уставшая и подавленная. Местное население внимательно за нами наблюдало, но не выказывало никаких признаков враждебности. Рабочее время сопровождавших уже закончилось, и теперь они настолько рассвирепели, что готовы были растерзать любого из нас за попытку к бегству. Быстрым шагом мы вернулись в лагерь.

Показались сторожевые вышки и вышка пулеметчиков над казармой. Как обычно, прожекторы с вышек освещали в ночное время каждую тропинку, каждый закоулок. Вооруженный патруль между вышками на высокой насыпи за подрагивающим трехметровым забором из колючей проволоки. Как обычно, караульные тщательно осмотрели все карманы, любую складку и обувь каждого из нас, прежде чем допустить на территорию. Мы в П(отулице). Ворота распахнулись и снова закрылись.

Молодой баварец получил тот же срок, что и я. Двое венгров были оправданы. В следующие дни то, что произошло с нами, стало сенсацией, все говорили только об этом. Снова разгорелись споры вокруг отправки домой, но при данных обстоятельствах для меня было бы невозможно попасть на этот транспорт. Новым комендантом лагеря стал наш старый знакомый штурмовик СА из Л(ангенау). Он остановил меня и попросил рассказать ему о суде.

– Ужасно, но я не думаю, что они засадят тебя на три года. Все это лишь спектакль. Но даже если и так, все равно скоро, как всегда, будет амнистия.

И снова потянулись дни, недели и месяцы, съедавшие мои нервы. Работа в мастерской по плетению (я согласился перейти туда) была слишком трудной для моих рук. У меня застыли и опухли пальцы, суставы и оба предплечья, и все это адски болело. С каждым днем рабочая норма все увеличивается, а пайки становились все более скудными. В конце концов, те, кто отвечал за наше питание, тоже хотели жить, а карманы у них были не меньше, чем у других.