Вольная русская литература

Правила игры требуют открытости, но открыта и свободна лишь одна сторона, а другая сторона шулерски подсовывает связанного страхом писателя. И как бы удачно ни изворачивался он в своих ответах на вопросы, ложь – само его присутствие на Западе (куда путь закрыт рядовому советскому гражданину) как якобы свободного человека, ложь – само его присутствие на трибуне или в телестудии как якобы свободного оратора, свободно выражающего свою точку зрения. Долг честного писателя отказываться от этих выступлений, от этих интервью и, быть может, даже от этих поездок. Если он действительно честный писатель, он должен помнить, что его молодые собратья по перу, отказывающиеся лгать, работают кочегарами, дворниками, грузчиками, что целая литература загнана в подполье, что всё это, как-никак, налагает моральные обязательства и на него.

Существуют режимы, преследования и гонения которых почетны, а благодеяния и ласки – позорны. Замечательный сицилийский писатель и историк Изидоро Ла Лумия, живший во времена бурбонского режима, неизмеримо менее жестокого и лживого, нежели советский, узнав о том, что власти решили его облагодетельствовать, пришел в отчаяние и заявил, что он бежит из страны. «Если вы будете меня обласкивать, я уеду, если будете дурно со мной обращаться – останусь», – бросил он в лицо власть имущим. Достойные слова. Слова человека, сумевшего остаться свободным в условиях несвободы.

По закоулкам памяти

О диссидентстве и советской жизни[297]

Последним толчком к написанию этих воспоминаний стала недавняя дискуссия в интернетовском «Русском журнале» – «О советском». Один бравый публицист, из молодых и многообещающих, в длинных рассуждениях о конце советского режима нашел возможным упомянуть о диссидентах лишь в одной-единственной презрительной фразе – как о чем-то, не достойном никакого внимания. У меня было ощущение, будто меня ткнули «мордой в помойку».

Когда и почему я стал диссидентом?

Было мне, я думаю, лет восемь. Шла очередная пропагандистская кампания, на этот раз – сбора металлолома. К нам на школьный двор приехала съемочная группа кинохроники – тогда не было телевидения, и в кинотеатрах перед началом сеанса показывали краткие «хроники» – документальные короткометражки, рассказывавшие о последних событиях в стране и мире. Металлолом, уже собранный, был специально привезен на школьный двор. Мы, дети, долго репетировали, как и что надо брать из кучи, нести перед кинокамерой и кидать обратно в кузов грузовика. Потом я увидел эту «хронику» в кинотеатре. С отвращением слушал, как фальшивый голос диктора за кадром патетически вещал о том, что даже малыши, охваченные общим энтузиазмом, участвуют во всенародном деле.

Вот что любопытно: все дикторы говорили в те времена фальшивыми «поставленными» голосами, как и певцы – один и тот же певец, когда пел русские народные песни, пел хорошо, но как только запевал советскую «идейную» песню, голос становился горловым, натужным, «официальным». Ложь проявлялась на физиологическом уровне.

Тогда, мальчиком, я, разумеется, не мог еще понимать эти нюансы. Но, очевидно, если потом так вспоминалось, со всеми деталями, – значит, всё понимал не умом, а каким-то чувством, о котором мы мало что знаем. Отвращение к советскому строю, я думаю, у всех начиналось на эмоциональном, бессознательном уровне.

Еще из детства. В школьных учебниках учителя велели (как и им самим было велено) зачеркивать портреты уже расстрелянных «врагов народа». Выражение «враг народа» было непонятно, в нем не было ничего конкретного. Но помню, что когда я увидел эти портреты с перечеркнутыми черными чернилами лицами, как бы украдкой выглядывавшими сквозь перечерк, меня охватил страх – непонятный, почти мистический. Мне чудилось во всем этом что-то жуткое, инфернальное. Подсознание работало безошибочно.

Опять в детстве. Начало войны. Через Ростов, через весь город идет к мосту, к единственной переправе через Дон, отступающая, разгромленная советская армия. Идет день и ночь непрерывным людским потоком. Тысячи и тысячи людей – густой беспорядочной толпой. Грязные, оборванные, измученные, понурые, молчаливые; многие обвязаны окровавленными грязными бинтами. Изредка попадались в общем потоке медленно ползущие телеги, запряженные лошадьми, – в телегах лежали тяжелораненые. При виде всего этого невольно подкатывали к горлу рыдания. Сюрреальной была именно сопровождавшая эту массовую сцену глухая тишина. И всё это – на фоне еще звучащих в ушах помпезных лозунгов о несокрушимой мощи Красной армии, способной уничтожить любого врага под мудрым руководством Великого Вождя.