Вольная русская литература

Зачем я всё это пишу? Я не собираюсь излагать историю диссидентства, в общих чертах она описана. «Диссидентство»… слово-то какое противное… Мы никогда не пользовались этим словом, говорили: «инакомыслие», «противостояние», «сопротивление». Но сегодня слово уже прочно вошло в обиход и приходится к нему прибегать, чтобы не выглядеть экстравагантным. Пользуюсь им и я, в попытке раскрыть изнутри, в экзистенциальной глубине и жизненной реальности, это определение.

Я рвался из провинции в столицу. Мне казалось, что тягучая и мертвящая атмосфера только здесь, на окраине, а там, в центре, кипит настоящая жизнь. Я поехал в северную столицу (рука не поворачивается написать ее тогдашнее название) и поступил на только что открывшееся итальянское отделение филологического факультета университета. Я уже тогда был захвачен мечтой об Италии как о стране красоты, солнца, искусства и свободы. Но вместо бурной интеллектуальной жизни я встретил в университете атмосферу истерики и страха. Только что вышла брошюрка Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Все ждали погромов. Первые головы уже полетели. Срочно устраивались семинары по изучению «гениального произведения товарища Сталина». Изучение это поспешно вводилось в наши учебные программы. Главной дисциплиной на всех факультетах, которой отводилось много часов и обязательный экзамен по которой был непременным условием перехода на следующий курс, стали «Основы марксизма-ленинизма». Посещение лекций было обязательным, под них отводилась самая большая и престижная аудитория мест на триста. Но сидело на лекциях в этой аудитории человек 10–15 – комсомольский актив, мечтавший о карьере. Это красноречиво говорило о настроении студенчества. Позже Левитин-Краснов, внимательный наблюдатель советской жизни, напишет: «Советская молодежь не полемизирует с марксизмом, она поступает хуже – смеется над ним». Мне тоже пришлось побывать на лекциях марксизма-ленинизма; нас насильно загоняли в аудиторию, по приказу декана секретарши отлавливали в коридоре прогульщиков, присутствующих отмечали в общем списке студентов.

Лектор на кафедре монотонно бубнил текст, читая его по бумажке, не поднимая глаз на студентов. Мы занимались своими делами, не обращая на профессора никакого внимания: кто читал книгу, кто болтал с соседом, а кто откровенно спал, загородившись портфелем. Захватывающим моментом одной из лекций стала оговорка педагога: он произнес заглавие работы Энгельса навыворот: «Роль труда в процессе превращения человека в обезьяну»! В зале зародилось оживление. Фраза обрела вдруг глубокий скрытый смысл. Название это и дальше, по ходу лекции, попадалось несколько раз, и каждый раз лектор произносил его именно так: «…человека в обезьяну». Вероятно, он просто не задумывался над тем, что читал по своему конспекту. Но никто из студентов не поправлял его; напротив, все с нетерпением ждали повторения фразы. После лекции мне вдруг пришла в голову мысль: а что если эта оговорка фрейдистская? Может быть, профессор ненавидит марксизм, но именно этим ему приходится зарабатывать на хлеб?

И всё же от былой петербургской альма-матер, переименованной в Университет имени А. Жданова (палача Ахматовой и Шостаковича!), кое-что осталось в советские времена. В частности, великолепная библиотека Санкт-Петербургского университета: здесь сохранились книги, которые в других библиотеках были уже изъяты и уничтожены или отправлены в спецхран. Чем объяснить? Недосмотром? Халатностью? Или «диссидентством»? Может быть, университетская библиотека проходила по рангу «научных библиотек» и подчинялась иным правилам? Как бы то ни было, но в первые же дни я обнаружил – с удивлением и восторгом – дореволюционное издание Полного собрания сочинений Артура Шопенгауэра. Я стал проглатывать эти тома взахлеб, один за другим; чтение будоражило мысль, заставляло додумывать дальше самому. После этого я уже не мог брать в руки советские газеты и журналы. Из соображений умственной гигиены. Отталкивал сразу же их язык – истина не могла быть выражена таким языком! Отвращение вызывал и их метод объяснять сложное – простым, уловка самоуверенного убожества, стремящегося сводить высшее к низшему. Торжество «охлократии», установившейся в России после 1917-го года, становилось невыносимым даже для малообразованных людей.