Вольная русская литература

Коммунистический режим был не просто политическим деспотизмом, а умерщвлением жизни во всех ее проявлениях. И можно насчитать столько видов диссидентства, сколько есть ее, жизни, проявлений. Ну как надо было относиться к режиму, который запрещал читать Библию и сажал в лагерь за ее распространение? К режиму, при котором попытка бежать за границу каралась смертной казнью и специальным законом была введена смертная казнь даже для детей? К режиму, при котором сообщество любителей изящной словесности, переименованное в ССП, встречало аплодисментами заявление о том, что произнести имя поэта Пастернака – это всё равно, что «издать неприличный звук в обществе»? При котором наука генетика считалась преступлением (противоречила марксистским догмам) – равно как и ношение узких панталон и коротких юбок? К режиму, который заставлял производить никому не нужную, гнившую на складах продукцию, в то время как в магазинах был острый дефицит всего: от гвоздей и мяса – до автомобилей? К режиму, который карал родственников оппозиционеров (закон о ЧСВН – «членах семьи врагов народа»), Надо бы включить в школьные хрестоматии потрясающий рассказ о судьбе такой ЧСВН, Маши Любимовой, из книги Василия Гроссмана «Все течет».

Человек, наделенный умом и душой, задыхался в этой атмосфере. Чтобы что-то понять, надо погрузиться в мироощущение, в душевный настрой человека «эпохи москвошвея» с его усилиями хватать ртом «краденый воздух» (по Мандельштаму).

О существовании некоего собратства еще живых, не сдавшихся людей, я узнал, когда пришел в гости к Павлу Литвинову. Это было в начале 60-х годов; квартира Литвинова стала первым центром нарождавшегося тогда диссидентского движения. Там я встретил, среди прочих, генерала Григоренко, Наталью Горбаневскую, Андрея Амальрика (с которым мы крепко и надолго подружились) – и всех тех, кто вошел затем в созданную нами первую организованную диссидентскую группу, названную «Инициативная группа защиты прав человека».

К тому времени массовый террор уже прекратился. С одной стороны, переполненные «политическими» лагеря оставались опасной пороховой бочкой, готовой взорваться; всё еще вспыхивали местные восстания и протесты… С другой стороны, массовый террор, с широким захватом не только потенциальных противников режима, но и безобидных, пассивных граждан, прекратился потому, что стал уже не нужен. Все институты гражданского общества были уничтожены еще Лениным. Никакая организованная и развитая оппозиция не могла возникнуть. Гигантский подавляющий аппарат осуществлял капиллярный контроль над атомизированной, аморфной массой населения. Режим стал менее кровавым, чем при Сталине и Ленине, но более тоталитарным: тоталитарная система достигла своего совершенства.

Завершалось, да пожалуй, уже и завершилось, величайшее злодеяние советской власти – истребление духа народного, сознания народа, характера народа. Я недавно прочел извлеченные из каких-то архивов удивительные письма к властям от раскулаченных русских мужиков, сосланных и погибавших в сибирской тайге. Поражает язык этих писем – сильный, выразительный, самобытный, с естественным живым выражением глубокого чувства. Таким языком уже не говорили в этой стране в 60-е годы.

На сохранившихся документальных кинокадрах конца 20-х годов можно еще видеть поразительные лица простонародья – такого, какой известен нам по книгам Тургенева и Толстого. Недавно мне попались мемуары Курцио Малапарте, – он посетил Россию в двадцатые годы и дает впечатляющее описание московского черного рынка, «толкучки», где умиравшая от голода старая русская интеллигенция продавала кое-какие последние вещички, еще остававшиеся от былого имущества. Особенно удивительны портреты интеллигентных женщин, – нищенски одетых, изнуренных, но сохранявших еще благородство былых манер и говоривших с Малапарте на изящном, чистейшем французском языке. Одна женщина, которой Малапарте, пораженный выражением страдания на ее лице, хотел дать денег, ответила: «Нет, спасибо, так низко я еще не пала».

Бунин и Бердяев отмечали, как стремительно менялся характер народа в первые же послереволюционные месяцы.

Появился и доминировал новый, ранее невиданный тип людей – агрессивных, наглых, самоуверенных, невежественных, бесстыдных. Бердяев пишет о том, как быстро преобразилась уличная толпа: в ней преобладали новые лица, на которых не было и следа от былого русского благодушия, мягкости, доброты. А в «Очерках Русской смуты» Деникина есть интереснейшие страницы о том, как менялся характер населения после краткого пребывания под большевистской властью и красным террором. (Особая глава, любопытнейшая, анализирует причины победы большевиков в Гражданской войне.) Кое-кто сегодня (например, Сергей Бочаров, Юз Алешковский) отмечает, что главным результатом советского периода русской истории была антропологическая катастрофа. Вспоминается гениальный финал фильма Сокурова «Русский ковчег»…