Вольная русская литература

Точно такой же непонятной накладкой, как с университетской библиотекой, было и явление куда более масштабное, о котором почему-то никогда не говорят, хотя оно сформировало вкусы и, отчасти, даже мировоззрение целого поколения. Я имею в виду демонстрацию «трофейных» фильмов в послевоенные годы. В Советский Союз были вывезены гигантские немецкие фильмовые фонды, составленные не только из немецких, но и французских, английских, голливудских фильмов за много лет. Фильмы, которые прежде были недоступны советскому зрителю. Скорее всего по недомыслию, стали пускать в прокат все эти фильмы. Помню, весь день шел в кинотеатре какой-нибудь советский фильм, разрекламированный большими афишами на улице, а внутри кинотеатра, рядом с кассой, укромно висело маленькое объявление, написанное от руки, – о том, что на последних двух сеансах, в 22 часа и в полночь, будет демонстрироваться такой-то фильм – шло иностранное название. И на этих двух сеансах зал был заполнен до отказа. Даже на полуночном сеансе, с перспективой возвращаться домой пешком в два часа ночи через весь город. Люди приходили отключиться от постылой советской действительности, погрузиться в чужую жизнь, где человек мог существовать независимо, без вмешательства власти в его частную жизнь, идти своим путем без постоянного контроля и запретов. Все в этом были своего рода «диссидентами». Коммунистический режим был ненавидим народом.

Нечто похожее повторилось позже, хотя и в гораздо меньших размерах. Сразу после смерти Сталина, уже во время «оттепели», вдруг выпустили на экран документальный фильм о европейских столицах – Париже, Лондоне, Риме. Это был видовой фильм, вроде тех, что сегодня можно получить бесплатно в любом туристском агентстве. И сразу выстроилась длиннейшая очередь перед кинотеатром – вдоль всего Невского проспекта. Я смотрел этот фильм раз пять или шесть, пока его не сняли с экрана. Людей вела тоска по свободе. Для нас Запад был еще «страной святых чудес» – по Хомякову и Достоевскому; краем великих мыслителей, великой культуры и свободы, великих примеров чести, благородства, святости.

Хрущев приоткрыл границу в одном направлении – с запада на восток. Стали приезжать многие западные музыканты, артисты, писатели. «Хрущу», как его тогда называли в народе, нравилась роль доброго царя. При этом именно он стал создавать новую сеть «психушек» для диссидентов. Именно он заявил, что в Советском Союзе нет политических заключенных, а есть лишь сумасшедшие. И в том же самом 1962-м году, когда, борясь за власть, он разрешил напечатать солженицынского «Ивана Денисовича», он потопил в крови рабочие демонстрации в Новочеркасске.

Мне довелось увидеть Хрущева вблизи, на приеме в Итальянском посольстве, куда я был допущен как переводчик итальянской телевизионной группы. Меня поразило полное несоответствие его внешности той, которую мы привыкли видеть в прессе и по телевидению. Там он выглядит простецким, неотесанным, нелеповатым мужиком, как будто даже добродушным. Но в зале посольства я стоял в двух шагах от него и мог видеть его глаза: глубоко запрятанные, маленькие, злые, свиные глазки. В них не было ничего человеческого – одна лишь жестокость зверя. А он и был ведь практическим исполнителем массового сталинского террора на Украине.

Благодаря новому потоку западных гастролеров у меня появилась возможность работать переводчиком с итальянцами. С некоторыми из них я подружился, особенно с Паоло Грасси, директором Миланского театра «Пикколо», затем – «Ла Скала». Он приезжал в СССР несколько раз – сначала для переговоров, потом уже с гастролями театра. Это был человек огромной культуры, редкого благородства и душевной доброты. Позднее мы переписывались с ним; он аккуратно отвечал на каждое мое письмо и слал мне посылки с книгами и грампластинками. И то, и другое я заказывал ему по им же присылаемым каталогам. Пластинки с итальянской оперной музыкой, а книги – философские и литературоведческие. Заказывать что-то «реакционное» я, конечно, не мог. И всё же даже такой скромный либерализм власти кажется удивительным. Это был сохранившийся по инерции след того послабления, которое ввели в связи с помпезным проведением Международного фестиваля молодежи в Москве в 1957 году. Через пару лет за такие посылки, пожалуй, можно было бы и сесть в лагерь.

Благодаря дружбе с Грасси я узнал о существовании Адорно, Беньямина, Дьюи, Триллинга, Хоркхаймера. Это чтение сильно расширило мой кругозор и даже научило меня мыслить по-новому, а позднее позволило мне справиться с труднейшей работой – переводом книги Лучо Коллетти «Марксизм и Гегель» для Института философии Академии наук. Отступление советского режима подспудно началось задолго до Перестройки. Режим искал выход из тупика и нащупывал пути для иной идеологии, взамен обанкротившейся марксистской. Целый отдел переводчиков в Институте философии АН переводил тексты западных «реакционных» авторов для «специального пользования», для номенклатуры (об этом подробно написал Владимир Бибихин в книге «Другое начало»).