Вольно дворняге на звезды выть (СИ)

И выходит первым.

Он сверлит прямым взглядом здоровенную вазу, расположенную в самом конце этого бесконечного коридора. Ему кажется, что если он от неё отвернётся, то обернётся и действительно съездит Хэ Тяню по роже. Злость на него такая же неожиданная и необоснованная, как спокойствие, в котором они только что ехали в автобусе. В башке ни одной мысли: только тупое гудение и образы.

Образ Хэ Тяня, прижимающего девку (без лица и без имени) к стене. Она впивается пальцами в его плечи, зарывается в волосы. Травит запахом своих духов, пропитывает, как едкий порошок пропитал обои в подсобке Клетки. Выдыхает ему в рот.

Он закидывает её ноги себе на талию, как в плохой порнухе.

Она стаскивает с себя одежду.

Блядища.

Звук открываемой двери доносится, будто сквозь вату. Сквозь грязный и плотный туман. Сквозь судорожные удары сердца в башке.

Рука цепляет его за локоть:

— Гуань…

Рыжий не оборачивается даже — врезается руками в его плечи. Отпихивает. Бешено рычит, еле-еле разжимая сомкнутые зубы:

— Что я говорил тебе, блядь, о «Гуане».

Хэ Тянь смотрит как-то странно. Так, как ещё не смотрел. С напряжением, нарастающей злостью, лёгким непониманием, а потом — и это самое стрёмное — с пониманием таким огромным, что взгляд этот становится дерущим. До самого мяса. Он подаётся вперёд, обхватывает его лицо ладонями. Сильно, почти грубо. Высвободиться можно, только свернув себе шею.

И нихуя он не пьяный, потому что больше его не качает, не пошатывает. Даже в выдыхающих губах запаха алкоголя почти не осталось:

— Не было никакой помады, придурок.

Рыжий шумно дышит носом. Ему больно в том месте, где Трип вчера оставил ссадину, чуть выше скулы, как раз там, где сжимаются пальцы Хэ Тяня. Но он скорее сдохнет, чем скажет.

— Не было, понял?

— До одного места мне твои похождения, — еле слышно отвечает Рыжий. — Пусти. Иначе я так въебу тебе, что…

— Давай, въеби! — выпаливает Хэ Тянь, резко отпуская его лицо и разводя руки в стороны. Так резко, что Рыжему приходится сделать шаг назад. — Въеби, ну. Хотя бы раз, давай. Может, попустит, наконец.

Попустит, как же.

Его это даже не трогает. Ему насрать. Так насрать, как не было никогда в жизни. Так насрать, что Рыжий громко фыркает. Кривит губы, делает широкий шаг вперёд. Выплёвывает:

— Иди ты. — Прямо в рожу. И добавляет, уже на ходу к лифту:

— Дебил, блядь. Башку свою лечи.

Башку лечи. Ебанутый. Какой же ты ебанутый, господи.

Сердце заполошно качает кровь, грудная клетка дрожит. Каждый шаг отдаётся в висках. И глаза — глаза печёт, как сука.

Рыжий скрежещет зубами, повторяет, почти орёт про себя: иди. Иди. ИДИ, уёбывай. Уёбывай отсюда быстрее. Уёбывай от него подальше. Спасайся, пока живой. Пока ещё не совсем поздно всю эту хрень обрубить. Уже не на корню, но можно ведь и под корень.

Под корень — в самый раз. Больно и глубоко, чтобы брызнуло густым, горячим. И вытекло до последней капли. Закончилось, наконец.

Ему кажется, что он видит, как Хэ Тянь сейчас зарывается руками в свои волосы, сжимает в кулаки и застывает, пробивает взглядом его спину. Он чувствует этот взгляд. Чувствует, как не хватает дыхания. И почему-то становится просто пиздец, как страшно. Он боится одного: что на этот раз снова, снова останется. В последний момент останется. Сделает тот самый шаг, который всей душой ненавидит делать и каждый раз делает. С разгону прыгнет на ебучие грабли, которые каждый раз пробивают его череп насквозь, а он снова и снова прёт по старой дорожке, потому что в упор не видит другой.

Что он не вернётся домой и не выдохнет с облегчением: всё. Теперь — точно.

Что он не вернёт свою жизнь больше никогда. Так и будет перебивать себе хребет в этой молотилке — раз за разом, с упорством кретина.

Чтобы всё закончилось нужно просто зайти в лифт и нажать на первый этаж. Нужно просто зайти в лифт.

Просто зайти.

И в тот момент, когда Рыжий открывает рот, чтобы сделать судорожный вдох горящей и сжатой глоткой, его вдруг волочит назад так, что дыхание слетает в ноль, как на долбаных горках в детстве.

Мастёрка ломко хрустит по шву, рукава больно впиваются в плечи. Кулак Хэ Тяня сжимает ткань с такой силой, как не сжимаются челюсти вцепившегося в мясо бульдога. Он тащит Рыжего назад, и тот даже не сразу понимает, что за спиной захлопывается дверь, что теперь они в студии, и знакомые голые стены почти валятся на него, а пол — ещё немного, и бросился бы в лицо.

Кровать. Ночник. Марево из кухни. Окна в пол.

Нет. Нет, нет, нет.

И он орёт:

— Нет! — так, что голос срывается.

Орёт:

— Пошёл ты нахуй! — так, что в голове разлетается писком, как будто отец снова замахнулся и ударил в висок тяжёлой ладонью. И ты снова беспомощный, можешь только исходить слезами и орать.

Рыжий слепо влетает в Хэ Тяня грудной клеткой, как птица — ударяется о решётку, на секунду забыв, что больше она не свободна. Он пытается продраться к двери, но Хэ Тянь перехватывает его за руки, за плечи. У него бледное, как у мертвеца, лицо.

Красная лампочка в башке начинает мигать так бешено, что Рыжего вот-вот вывернет.