Вольное царство. Государь всея Руси

– В Яжолбицком докончании новгородцами принято: первое – на грамотах Великого Новагорода быть печати князей великих, а вечевым грамотам не быть; второе – великокняжескому суду быть на Городище. От великих князей судьей быть московскому боярину и боярину от Новагорода, а при несогласии сих судей – дело решит великий князь, будучи в Новомгороде, вместе с посадником; третье – опричь того, в Новомгороде остается суд у наместников великого князя, которые судебные позывы в Новомгороде и волостях правят совместно с новгородскими; четвертое – дается право великому князю на черный бор;[74] пятое – не принимать Новугороду к собе великокняжеских ворогов и лиходеев, и шестое – великий князь за все сие обещает доржать Великий Новгород в старине, по пошлине.

– Добре, – молвил Иван Васильевич, – а далее какие грамоты? Двинские-то грамоты[75] не забыли?

– Все есть, государь, как тобой ране было указано, – ответил дьяк Курицын, а дьяк Гусев передал по спискам изборника все, что там по порядку изложено.

Вслед за Яжолбицкой грамотой были списаны в изборник все грамоты великих князей на Двинские земли, начиная с великих князей Андрея Александровича, Ивана Калиты, Димитрия Донского и кончая знаменитой уставной грамотой великого князя Василия Димитриевича, сына Донского. Перед этими же грамотами – список земель князя великого на Двине.

– И сие вельми нужно, – выслушав доклад о Двине, заметил Иван Васильевич, – по списку сему прямо перед очами все измены новгородские. Токмо добавить сюды надобно список с отказной грамотой новгородской – об отдаче мне Новымгородом двинских волостей близ Пинеги и Мезени. Сие поставить после списка докончания моего с ними в Коростыни.

– Будет сие все списано, государь, в изборник, где тобой указано, – поклонясь, сказал дьяк Гусев.

Затем дьяк Володимир Елизарыч прочел договорную грамоту Димитрия Донского с Великим Новгородом. Это было соглашение о совместной борьбе с общими врагами, в первую очередь с Литвой и затем с Тверью, где обе стороны обязуются: «Всести на конь, ежели будет обида (у Москвы) со князем литовским или тверским князем Михайлой». Договор заканчивается таким взаимным обязательством, подкрепленным крестным целованием обеих сторон: «Новугороду княженье бо мое великое доржать честно и грозно, без обиды, а мне, князю великому Димитрию Ивановичу всея Руси, доржати Новгород в старине, без обиды».

– Добре сие, добре! – воскликнул великий князь. – А после сего указать об изменах их Святой Руси – вспомнить договор их с крулем Казимиром, великим князем литовским. Будут они от сего извиваться, как змея под вилами!

– Крепко, государь, угодил нам князь Холмский, отбив список сей грамоты на Шелони, – заметил радостно Бородатый, – их самую тайную грамоту у них же из рук вырвал. Неможно им от сего отпереться никак!

Дума эта с дьяками затянулась надолго, но по окончании ее оба великих князя отъехали к себе без всякого утомления, полные радости, что правда вновь на их стороне перед всей Русью православной.

С этих дней одолел Москву красный петух. Начались пожары с ночи двенадцатого сентября, когда загорелось в посаде за Неглинной рекой, меж церквей Николы и Всех святых, и погорело много дворов, и те обе церкви сгорели. Того же месяца, в двадцать седьмой день, погорел на Арбате Никифор Федорович Басенков, сгорели дотла и хоромы, и службы на дворе его, и даже заборы. Словно метлой все смело.

Но самый страшный пожар был на другой день после Покрова, октября второго: загорелось к утру в самой Москве, внутри града, близ Тимофеевских ворот. Заполыхал огонь среди тьмы еще ночной, забили в набат во всех церквах, всполошился народ и в Кремле, и за стенами его. Сам великий князь сюда прибыл с дружиной из стражи своей, и много людей сбежалось со всех концов. Стих набат, как обычно, чтобы не мешать государю, когда прибывал он на пожар и начинал порядок наводить, указывая, кому, где, как и что делать. Одни по приказу его водой заливали, другие строения горящие разметывали, лишь бы огню ходу не давать далее. Только к обеду с трудом загасили огонь, и великий князь воротился усталый в хоромы свои. Переодевшись и умывшись, сел обедать, но уже в половине стола снова загудел грозный набат по всему Кремлю: загорелось во граде близ Никольских ворот, меж церквей Введения Богородицы и Кузьмы-Демьяна. Невесть откуда взялся ветер, поднялась буря, и страх охватил всех великий. Бросил обед государь и опять поскакал с дружиной своей, а с ними и Иван Иванович на подмогу отцу.

Это был страшный пожар, каких давно не было: выгорел почти весь город. В угли и пепел обратились все строения от самых Никольских ворот, откуда огонь верхом дошел почти ко двору великого князя, и до стен Спасского монастыря, и до двора князя верейского Михайлы Андреевича, а низом – по самый двор князя Федора Давыдовича Пестрого. Да и на этих местах огонь едва уняли в третьем часу ночи потому лишь, что сам великий князь на всех нужных местах дворы от огня отстаивал со многими людьми, к тушению пожаров навыкших.