Вольное царство. Государь всея Руси

– Ты, Федор Василич, скажи потом воеводе Борису Матвеичу Тютчеву, дабы ближе к обеду был у меня. Укажу ему, когда ему с конными полками на Казань идти, дабы с судовою ратью воеводы Образца Василь Федорыча у Твери встретиться и вместе под Казань идти левым берегом Волги. Гонца днесь же пошли в Новгород, дабы Василь Федорыч плыл со своей ратью судовой к Твери же, где к началу мая ждать его Тютчев будет и все приказы мои передаст… – Подумав, государь добавил: – Мыслю, и немцы в сие же время на псковичей напали. Пригнали псковичи ко мне за помощью. Отпустил яз с ними охочих людей из воев своих на немцев идти. Более полка набралось. Придя, ударили изгоном они на ливонцев и, встретив самого магистра, гнали его войско, многих воев порубили, много полону взяли и воротились все живы. – Иван Васильевич опять задумался. – Видна мне в делах сих единая рука, – проговорил он вполголоса, – и не басурманская рука, а христианская…

– Истинно, государь, – живо отозвался дьяк Курицын, – христианская рука, из Рыма. А первый подручник у ней – круль Казимир, которого господа новгородская государем своим хочет, а может, и греки-униаты.

– Она, рымская-то рука, – продолжал задумчиво великий князь, – перстом манит и Ганзу, а может, и свеев.

– Истинно, государь, – подтвердил опять Курицын, – тайные вести есть у меня о сем. Назарию от его немецких знакомцев ведомо, что Ганза-то заедин с рыцарями ливонскими, магистр коих Бернгард фон дер Борх против нас такую силу собрал, какой ни один магистр еще не собирал.

– Верно ли сие? – спросил Иван Васильевич. – Мог ли сие сведать Назарий?

– Его, государь, и в Дерпте, и в Ревеле своим считают, – ответил Курицын, – в школе немецкой он там учился, не мыслят, что за Москву он. Разведал там Назарий-то, что Ганза за счет своей казны набрала для магистра уж много полков из немецких наемников, ландскнехты по-ихнему прозываются.

– Вот, сынок, – хрипло проговорил Иван Васильевич, – разумеешь, через кого вороги сии на Москву путь метят?

– Не владыка ли Феофил? – ответил Иван Иванович. – Бают, на тобя у него зло великое: взял ты у него и монастырей половину волостей, и сел…

– Истинно, сыночек! Не богомолец он за Русь, а пособник и переветник Казимиров, как и господа, которая с ним заедин, – подтвердил Иван Васильевич. – Казимир же с Ахматом ссылается. Есть у меня мнение, что и на Москве рымские доброхоты есть, токмо кто сии, точно не ведаю. Ну, да шила в мешке не утаишь. Рано ль, поздно ль, само собя покажет.

Государь встал и протянул руку дьяку Курицыну.

– Спасибо тобе, Федор Василич, – сказал он, – вести от Назария мысли мне просветлили во многом.

Дьяк поцеловал руку великим князьям и, выходя, спросил:

– Когда быть прикажешь?

– Утре, в сии же часы.

Когда Курицын вышел, Иван Васильевич, обняв сына за плечи, молвил ему:

– Братьям своим не верю, особливо Андрею большому. Федор Василич следит за ним, но всего не узнает. Следи за ним и ты сам. У бабки бывай. Бабка тобя любит. Меня боится она, а при тобе много скажет того, что при мне утаит. Разумеешь?

– Разумею, государь-батюшка, – тихо ответил сын, – яз и за чужеземцами слежу, разумею ведь и по-итальянски, и по-немецки.

В этом году весна ранняя: до середины еще апреля все в полях радостно зазеленело и золотится от желтых головок мать-мачехи. В лесах и перелесках красивыми лиловыми цветами усыпаны еще безлистые кусты волчьего лыка, а на лесных опушках и на светлых лесных полянах, сверкая на солнце яркими красками, цветет лиловая хохлатка, голубая перелеска, зацветает уже ярко-розовая медуница. Повсюду жужжат пчелы, порхают бабочки, а в лесах и кустах немолчно свистят, поют и чирикают певчие и непевчие птички.

Оба великих князя, обскакав на конях в сопровождении небольшой стражи разные подмосковные усадьбы, побывав и в матушкином селе Воробьеве, что на Воробьевых горах, полюбовались оттуда Москвой и вернулись в Кремль, в прежние хоромы бабки, где ныне живет молодой великий князь Иван Иванович.

Дворецким остался у него Данила Константинович, сохранивший здесь свою должность и после ухода Марьи Ярославны в монастырь.

Иван Васильевич с удовольствием вступил в знакомые с детства хоромы. В ожидании обеда он сидел, как особенно ему нравилось, у отворенного окна и глядел в голубое небо, следя за редкими белыми облачками, медленно тающими в лазоревой глубине.

– Иване, – тихо сказал он сыну, – более уж двух седмиц, как яз вспомнил ходатайство твое о Назарии. Мыслю, оклеветан он ворогами, наиглавно тысяцким Максимовым, богатым вотчинником. Поверили тогда ему да князю Михайле Одоевскому, вельми скупому и жадному. Сказывали тогда бояре мои, князь Пестрый и Василий Китай, когда в Новомгороде измену выводили, что оболгал Назарий-то владыку Феофила и тысяцкого Максимова. Сперва яз не поверил сему, велел розыск вести. Как и тобе, по душе мне был Назарий. Честен и смел, разумен вельми и начитан. Привели к розыску и князя Одоевского, и дочь его Серафиму, которую Назарий любил и сватал, и она любила его.