Волны

Лештуковъ. Вы вотъ стиховъ не любите. А вдь за мною въ этомъ случа какой адвокатъ-то стоитъ: самъ Пушкинъ!

Маргарита Николаевна. Пушкинъ? Пушкинъ это старо, говорила одна моя подруга. Но y меня слабость къ умнымъ старикамъ. Что же говоритъ Пушкинъ?

Лештуковъ (декламируетъ). Любя, я былъ и глупъ, и нмъ…

Маргарита Николаевна. Конечно, если ужъ самъ Пушкинъ.

Лештуковъ.

Погасшій пепелъ ужъ не вспыхнетъ,
Я все грущу, но слезъ ужъ нтъ,
И скоро, скоро бури слдъ
Въ душ моей совсмъ утихнетъ.
Тогда-то я начну писать
Поэму псенъ въ двадцать пять.

Ларцевъ, взглянувъ на часы, показываетъ товарищамъ время. Затмъ вс дружески жмутъ Джуліи руку и уходятъ направо по spiаggiа.

Маргарита Николаевна (смется). Вы сегодня тоже въ дух и дурачитесь. Но это лучше; чмъ…

Выразительно киваетъ на столикъ съ виномъ.

А все-таки исправьтесь.

Лештуковъ. Совсмъ прикажете исправиться? Такъ, чтобы начать «поэму псенъ въ двадцать пять».

Маргарита Николаевна. Нтъ, нтъ, совсмъ не надо. А слегка, немножко… Ну, хоть на столько, чтобы не смотрть на меня такими выразительными глазами… Вдь это не глаза, а вывска, на которой любой прохожій прочтетъ: «Лештуковъ и Рехтбергъ. Патентованная фабрика всеобъемлющей любви по гробъ».

Лештуковъ (съ кривою усмшкою). Безъ отпуска, ни оптомъ, ни въ розницу.

Маргарита Николаевна (быстро оглядвшись). Жалуешься?

Лештуковъ (молчитъ). Маргарита Николаевна. Да разв я ужъ такая злая?

Лештуковъ (насильственно улыбается). Хоть мучь, да люби!

Лицо Маргариты Николаевны вдругъ все задрожало и поблднло, глаза затуманились и заискрились, губы сложились въ странную гримасу – и ласковую, и хищную. Она тяжело налегла на руку Лештукова и на мгновеніе прильнула къ нему.

Маргарита Николаевна. Милый вы… милый мой

Лештуковъ. Маргарита!..

Маргарита Николаевна (отшатнулась отъ него; голосомъ совершенно спокойнымъ и съ совершенно спокойнымъ лицомъ). Пожалуйста, пожалуйста… не длайте дикихъ глазъ и воздержитесь отъ декламаціи. Мы на улиц, и я ничуть не желаю, чтобы насъ приняли за только-что обвнчанныхъ новобрачныхъ.

Со смхомъ уходить налво.

Джулія, одна, выжимаетъ мокрые костюмы и ворчитъ про себя.

Джyлія. «Миньона». Все картина. Вчно о картин. Не понимаю. Такъ любить картину, когда… Да вдь вотъ она – я, Миньона его. Мой портретъ вотъ и вся его картина. Чудакъ!

Альберто выходить изъ моря, садится на бортъ лодки, закуриваетъ трубочку и смотритъ на Джуліи, посвистывая съ угрюмымъ видомъ.

Джyлія. Ты долго здилъ сегодня. Много заплатилъ теб синьоръ Андреа?

Альберто. По обыкновенно, дв лиры. Откуда y тебя эта роза?

Джyлія. Да онъ же далъ, синьоръ Андреа.

Альберто. Дай-ка мн.

Джyлія. Изволь!

Альберто взявъ розу, понюхалъ, повертлъ въ рукахъ и швырнулъ далеко въ море.

Джyлія (вспыхнувъ). Ты я вижу, опять сбсился?

Альберто. Эй, Джулія, берегись! У меня глаза есть.

Джyлія. А y меня есть руки, чтобы глаза твои выцарапать. Право, хоть бы знать: откуда ты взялъ власть надо мною? Я теб сказала: что дальше будетъ, посмотримъ, а покуда ты мн ни мужъ, ни женихъ, ни любовникъ, и я длаю, что хочу.

Альберто. Хорошихъ длъ ты хочешь. Ты думаешь, я не вижу, къ чему ты ведешь? Молодая ты двчонка, а завертться хочешь. Ну, да ладно, – этому не бывать. Ты къ нему позировать больше не пойдешь.

Джyлія. Вотъ какъ! значить, ты мн запретишь?

Альберто. Не теб, а ему.

Джyлія. Ты, Альберто, кажется, воображаешь, будто ты одинъ мужчина на свт, а остальные вс бабы и тряпки. Прикрикнешь ты на нихъ, и они спрячутся по угламъ и все сдлаютъ по-твоему. Запрещать такому человку, какъ синьоръ Андреа, легко на словахъ…

Альберто. Ты увидишь, ты увидишь.

Джyлія. И ты думаешь, онъ тебя послушаетъ?

Альберто. Послушаетъ, если…

Джyлія. Ну?

Альберто. Если живъ быть хочетъ.