Волны

Отходить къ мужу. Лештуковъ провожаетъ ее не добрымъ взоромъ. Вообще, съ тѣхъ поръ, какъ вошли Рехтберги, y него лицо и обращеніе фальшивы и непріятны. Онъ очень вѣжливъ, много улыбается, но, когда никто не обращаетъ на него вниманія, глаза его мрачны, видъ угрюмъ, въ немъ чувствуются опасная угроза, сильная ненависть. Кистяковъ, Леманъ и Берта образуютъ группу вокругъ Рехтберга, который сидитъ на средневѣковомъ стулѣ, поставивъ около на полъ новенькій цилиндръ; Ларцевъ тоже усѣлся на вѣнскомъ стулѣ, въ обязательной позѣ хозяина, стѣсненнаго гостемъ.

Кистяковъ. Ужъ больно вы строги, Вильгельмъ Александровичъ. Мы народъ вольный. Серьезную марку выдерживать – не могимъ.

Леманъ. Гдѣ ужъ намъ, пролетаріямъ, оцѣнить напримѣръ, такое cri de Paris?

Указываешь на рединготъ Рехтберга.

Рехтбергъ (съ любезною улыбкою). Господа, вы в заблужденіи…

Берта. Я думаю, вамъ цыганщина наша страсть осточертѣла?

Рехтбергъ. Какъ вы изволили?

Берта. Осточертѣла. Это отъ ста чертей.

Леманъ. Для статистики, знаете. Когда человѣку такъ скучно, что онъ чертей до ста считаетъ.

Маргарита Николаевна (Лештукову). Рѣшено, завтра ѣдемъ.

Лештуковъ. Завтра?

Маргарита Николаевна. Утромъ, съ пароходомъ на Геную.

Лештуковъ. Вотъ какъ!

Маргарита Николаевна (тихо). Желаетъ испытать морскія впечатлѣнія.

Отошла.

Рехтбергъ (съ отмѣнной граціей, защищаясь отъ фамильярнаго спора). Вы всѣ, всѣ въ заблужденіи. Совсѣмъ нѣтъ. Цыганщина, богема… можно ли быть такъ черству духомъ, чтобы не любить богемы? Это прелестно, это поэтично. Я обожаю богему.

Кистяковъ. Это вы изъ деликатности говорите, А человѣку аккуратному съ нами, въ самомъ дѣлѣ,– смерть. По многимъ нѣмцамъ знаю.

Маргарита Николаевна. Вильгельмъ, кланяйся и благодари: ты уже въ нѣмцы попалъ.

Рехтбергъ (съ нѣкоторымъ которымъ неудовольствіемъ). Monsieur Кистяковъ, я долженъ исправить вашу ошибку. Я не нѣмецъ, хотя иные, по фамиліи, и принимаютъ меня за нѣмца.

Кистяковъ. Извините, пожалуйста. А, впрочемъ, что же? Обиднаго тутъ ничего нѣтъ.

Рехтбергъ. Впрочемъ, германская рыцарская кровь, дѣйствительно, текла въ предкахъ моихъ, баронахъ фонъ Рехтбергъ, гербъ и имя которыхъ я имѣю честь представить.

Леманъ. А что y васъ въ гербѣ?

Рехтбергъ. Два козла поддерживаютъ щитъ, на коемъ въ нижнемъ голубомъ полъ плаваетъ серебряная семга, А съ верхняго краснаго простерта къ ней благодѣющая рука.

Кистяковъ. Занятная штука.

Рехтбергъ. Девизъ «Аb infimis ad excelsos». Это по-латыни.

Кистяковъ (Бертѣ). По-русски: «изъ грязи въ князи».

Леманъ. Хотите, я нарисую вамъ все это въ альбомъ?

Маргарита Николаевна. Ахъ, Леманъ, пожалуйста; онъ y меня просто помѣшанъ на такихъ вещахъ…

Отошла къ Лештукову.

Рехтбергъ. Чрезвычайно буду вамъ обязанъ. Признаюсь: маленькая гордость своимъ происхожденіемъ – одна изъ моихъ немногихъ слабостей.

Берта. Ну, оно съ богемой плохо вяжется.

Рехтбергъ. Ахъ, вы все о богемѣ.

Маргарита Николаевна. Ты, въ самомъ дѣлѣ, былъ на морѣ?

Лештуковъ. Да. Маргарита Николаевна. Ты гребецъ не изъ блестящихъ, съ моремъ шутить нельзя.

Лештуковъ. Да, если мнѣ измаять себя надо?

Маргарита Николаевна. Но зачѣмъ?

Лештуковъ. Затѣмъ, чтобы не чувствовать себя опаснымъ ни для себя, ни для другихъ.

Рехтбергъ (ораторствуетъ). Милая дружеская свобода обращенія, временами очаровательна. Особенно для нисколько смѣшанныхъ обществъ, члены которыхъ въ юности пренебрегли своимъ воспитаніемъ и отсутствіе строгаго приличія должны возмѣщать, по крайней мѣрѣ, симпатичною и граціозною искренностью…

Леманъ (Кистякову). Это какъ принимать? Комплиментъ или плюха?

Кистяковъ. Распишись на обѣ стороны.

Рехтбергъ (Бертѣ). А что я не притворно симпатизирую богемѣ, вотъ наглядное доказательство: мой любимый музыкальный номеръ вальсъ изъ оперы «Богема», и я даже пріобрѣлъ его для моего граммофона.