Вольные кони

…По узкой улочке, круто спадавшей от самого подножия горы, мы возвращались домой. Настроение постепенно подлаживалось под неспешный шаг. Тих, тепел был вечер. Покой навевала сонная неторопливая жизнь вечернего поселка, теперь далеко от меня ушедшая. За палисадами поблескивали сквозь густую зелень черемух и сирени окна домов. Мимоходом я вспоминал живущих или живших здесь людей. Расспрашивал о них маму. Ровно текли наши воспоминания. Споткнулись лишь на поздним цветом полыхавших марьиных кореньях. В этом доме когда-то жила девочка с русой косой и большими серыми глазами. Я не сразу вспомнил, как ее звали, но тут же, что она очень нравилась мне. Существовала между нами какая-то тайная связь на расстоянии, какая-то взаимная симпатия. Но незаметно оборвалось наше знакомство. Ни тогда, ни теперь не жалел я о том. Просто всколыхнулась светлая грусть. Тронула тихая печаль: что вот была девочка, и мы с ней сидели под подсолнухами, а где она теперь, не знаю.

Палевыми красками тлело небо. Ласточки бесшумно стригли крыльями над крышами. Топоток сыновьих ножек слышался то сбоку, то за спиной. Все-то занимало, радовало сына, и вновь от его радости прибывало моей. Не успев вырасти, он уже больше поддерживал меня в этой жизни, чем я его. На мгновение я ощущаю бесконечность детского счастья и думаю, какой огромный мир умещается для него всего в одном дне. Для меня же дни давно уже проносятся вскачь. И нет силы, способной замедлить их сумасшедший бег. Отчего взрослые так лихорадочно расплескивают свое время? Вместо того, чтобы прислушиваться и устанавливать в себе его ровное течение. Самоедом проживает человек день. Торопится. Куда? Бессмысленна погоня за временем, по времени, вне времени. Странен человек: жить хочет вдосталь, а временем не дорожит. А то и вовсе возьмет и остановит его выстрелом из ружья. Будто время можно остановить.

Переулок-тупичок отходит от улицы, и в глубине его стоит дом деда Василия. Вчера мы повидались с ним. Я проходил мимо, а он сидел на деревянной лавочке, блаженно щурясь под солнечными лучами. Мы лет шесть не виделись с ним, и как мне было не обрадоваться, что жив старик, что хорошо ему сидеть на теплом солнышке. Дед Василий и виду не подал, когда я присел рядышком, что тоже рад встрече. Проговорил неторопливо, от волнения сильнее чокая:

– Чой-то, парень, давненько я тебя не видел. Болел, чо ли?

Стянулось временное расстояние, словно и не было расставания. «Болел, болел все эти годы, дедушка», – мысленно ответил я. Как не болеть, если вся душа поранена.

Сынишка подбежал ко мне, утопил ручонку в моей ладони и вновь помчался дальше. Он то и дело вот так приникал ко мне, проверяя – не кончилась ли моя любовь к нему. И, успокоенный, стремился отыскать еще что-нибудь необыкновенно чудесное, одному его взору открытое. Глянешь ему вслед, и впрямь, стоит у высоких тесовых ворот петух, поджидает кого-то, когда ему на насест давно пора. Склонив алый гребень, косит задиристым глазом, выгнув золотисто-сизо-зеленый хвост и вроде ненароком выставляет изогнутую шпору. Если бы не сын, прошел и не заметил.

На денек бы окунуться в детство, ощутить сладость ежеминутных открытий. Не дано. Этот мир принадлежит теперь сыну. Ему еще предстоит узнать, что чем меньше ты, тем дольше день, а год, тот вовсе тянется нескончаемой зимой, когда посреди ее до мурашек под лопатками хочется искупаться в речке. И мысли бегут вопрошая: а не есть ли тогда жизнь младенца в утробе матери дольше, чем все последующее существование? Не значит ли это, что рождение есть начало смерти? Что жизнь, запечатленная в генах, вечна и восходит к Праотцу? Но где тогда место моей вечной души?

Сын верно знает: раз мы есть, в том и вся премудрость. Но придет время, болезненно дрогнет его сердце, и узнает он, что нас ждет разлука. Как помочь ему пережить глупый детский страх смерти? Или через это каждый должен пройти в одиночку?

Сынишка уже вбегал во двор нашего дома. Хорошо прожит день, и совсем бы ладно, не примешайся к настроению печальные воспоминания. Ужиная, я вспомнил о старой сумке, в которой хранились школьные фотографии. И полез на шкаф, и отыскал ее, и высыпал карточки на диван. Боже, сколько лиц сразу глянуло на меня из этого вороха. Я с грустью перебирал эти слабые, любительские отпечатки прошлого. А знакомые глаза весело, томно, бесшабашно или хмуро разглядывали меня в упор. Словно вопрошали – ну и как ты? И странно было, что не столь вспоминаются они, мои друзья и подруги, а томительный аромат увядающей степи, горьковатый дымок костра на речной косе, тонкий запах багульника, дикого абрикоса, распустившейся лиственницы. То, чего не может сохранить никакой снимок.

Вдруг из россыпи фотографий выскользнула одна, картонная и глянцевая, будто ее кто нарочно мне подсунул. Дрогнуло сердце – и как я мог забыть о ней? С того самого выпускного дня не брал в руки. И она не выказывалась. Не желал я нести горькие воспоминания в дом, а они сами ко мне подворачивали.