Вольные кони

Ночное светопреставление продолжается. Ослепительные вспышки вырывают из тьмы блестящие глаза, курносый нос, пухлые губы – сплошь детский неописуемый восторг. То-то будет сейчас! И с шумом, грохотом, треском что-то рушится за стеной, задевая крышу. Еще пуще беснуются дождь и ветер. Воет, стонет, похохатывает бесовская сила, не пронять ей крепкие стены. Там грохочет, а мы вместе, а мы рады, не подступиться беде.

Грозу относит за реку. И полыхает она уже где-то за маньчжурскими степями. В доме пахнет дождевой свежестью. Мальчик мой укладывается спать под мерный цокоток последних капель.

В теплой темноте я отрешенно думаю: нет большего себялюбия, чем смерть человека, не изжившего свою жизнь, ушедшего самочинно. Как беспощадно казнил он своих родных и близких. Ужасна для них смерть, сотворенная им над самим собой. Вдруг захлопнул дверь к себе – не отпереть, не достучаться. Оставил за ней плачущих мать, отца, сестер, братьев и еще столько любящих его людей. И весь ужас в том, что не помочь им ему, не утешить и уже не отмолить.

В усталом полузабытье терзаюсь сомнениями, возвращаюсь и в какой раз уж бреду пройденным кругом. Мало тех, кто ждет смерти, как избавления от мук земных. И будто слышу: по-над всей землей течет мольба: жить, жить, жить. Не зная смерти, страшимся ее.

Верить хочу, что бесконечен мой путь. А знаю одно – каждому свой срок не устать жить. И короток он. Светила и те гаснут и взрываются. Да есть ли промежуток между жизнями? А если нет, зачем бесцельное блуждание в хаосе без боли, без радости и любви? Вселенная ли – дом покинувшему погребенное тело? Но за всем этим живая мука – страшно не увидеть более любимых лиц на любимой земле. И еще страшнее не подать им какого слабого знака – не страдайте, милые!

Иногда я физически ощущаю, как трещит невидимая неимоверно прочная стена, окружающая меня. Напирают извне силящиеся пробиться ко мне, докричаться до меня, о чем-то поведать. Но тщетны усилия. Туго выгибается она и опадает мягким сдувшимся пузырем, чтобы тут же напружиниться вновь. Из ниоткуда доносится могучий ор – будет так! А как? – узнаю, лишь слившись с хором беззвучных голосов.

Слаб, немощен человек. Боится боли и страданий. В том тоже промысел Божий. Ибо что же еще держит человека, как не боязнь потерять и потеряться. Но если призрачна вера – обретешь ли жизнь?

А Вселенная распахнута во все концы: и мрачна, и холодна, и пустынна. Как безлунная ночь в снежной степи для заплутавшего путника. Куда ни глянь, отовсюду наползает мрак. И безысходная тоска теснит грудь. И леденит усталое сердце. Но пройдешь обмерзшую пустыню, вспыхнет огонь небесный, озарит надеждой. А с ней подымется дух. И прибудет сил.

И спалось, и не спалось мне этой ночью. Тревожно было забытье, и неспокойны внезапные пробуждения. Совсем было измаялся, не будь рядом, руку протянуть, сладко посапывающего сынишки. Каждый шорох его легкого тела возвращал меня к жизни, снимал с души морок. Укреплялась любовью душа.

Будем как дети, в мудрой наивности представляющие жизнь, как день, и смерть, как ночь. Ушло светло, пришло темно – пора на покой. Не век же бодрствовать. Отдохни человек, а там как Бог даст. Каждому бы помирать было, как засыпать: безмятежно и легко, в уверенности, что лишь смежишь веки, поплывешь куда-то, кем-то ласково влекомый. А откроешь глаза вновь – белый свет наполняет тебя новой жизнью. Только ее еще заслужить надобно.

Светало. Темные скомканные тучи плыли над мокрыми сопками, и в них уже проглядывали то там, то здесь жемчужно-голубые оконца неба. Я смотрел на сладко спящего сынишку и улыбался…

Утром нас разбудит гомон птиц. Мы выйдем во двор и увидим, как взмывают и падают в пронзительной синеве они, трепеща и ликуя над обновленной землей. Терпко будут пахнуть взъерошенные тополя, и в воздухе носиться едва уловимая горчина сгоревшей ночной грозы. Сломанная верхушка дерева перегородит нам путь к калитке. И вся улица будет усыпана тяжелыми от листвы ветвями.

– Сколько отломков, – подивится сын, заспавший грозу.

Светел, летуч, невесом и просторен станет вбирающий нас мир. Такая неукротимая жизнь закипит в солнечном сиянии, что возрадуется мое усталое сердце. И улягутся мои ночные тревоги.

…А пока я улыбаюсь в зыбкой рассветной полутьме, вспоминая, как долго сынишка держал мою ладонь своей цепкой ручонкой. Уже вздрагивал от нетерпения уснуть, уже спал, а все не отнимал слабых пальчиков. Покуда не обессилел вовсе, не уронил руку с кроватки. И открылась тогда мне горькая истина, что во благо его неокрепшей души отдаляет, разводит нас жизнь. Чтобы не опалило ее раньше времени ледяным дыханием смерти. И по всему выходит – надо поторапливать ее отход. Так ведь и вечер остужает день, подготавливая ночь. А там, даст Бог, опять обогреет утро.

Но представлю на миг, что вот, оборвалась наша трепетная связь, и слезы студят сердце.

У печали долгий след