Вольные кони

Что ни говори, а и в непогоде есть какая-то притягательная сила. Одно и то же проплывало за окном: поля и перелески, перелески и поля, одинокие деревеньки вдоль сибирского тракта, для которых автобус, казалось, был слишком нарядным чужаком. Все было цвета остановившегося дождя: и коротко подстриженные затылки полей, и обдерганные жестким ветром плакучие ветви придорожных кустов, и оголенные плечи дороги, и ощетинившиеся сосны. Разве что тоненькие и трогательно строгие березки, робко и редко расставленные у обочины, были спасением обнищавшей на красоту природе. Один крохотный, ничтожно малый шажок отделял позднюю осень от зимы. Вот-вот донесет под низкие тучи ветер белое дыхание севера, и на полпути к земле замедлят косой полет стылые дождинки и опустятся на поля белокрылыми бабочками. Мимо скользнул одичалый голый куст боярки, нацепивший на колючки белый лист бумаги, и тут же пропал, подчеркнув сирость и унылость.

Мой сосед не спит, сидит молча, и уже за одно это я благодарен ему. Мне боязно, что он спугнет мой добрый настрой – его росток так хрупок, так ненадежен сегодня. Мне не хочется впускать в себя чужую жизнь. Ничего путного из этого не выйдет. Стоит принять хоть маленькую толику чьих-то забот, печалей, а если и радостей, ничуть не легче, не скоро сердце освободится от чужого тяжкого груза. Пока мне ни хорошо, ни плохо, пока щемящее чувство во мне – тонкая трещинка, маленькая ранка, которой не трудно затянуться. Я еще не могу осознать почему, но, кажется, всей кожей ощущаю, что сосед действует на мое настроение. Глаза его прикрыты, но лицо не спит.

Лет десять и на мне была такая же шинель – неужто и я когда-то смотрелся со стороны вовсе не таким бравым, как себе представлял? Но уж наверняка не влез бы в гражданский автобус без ремня, без шапки, шинель нараспашку. Я ничего не могу поделать с собой и неприязненно думаю о солдате. Хотя какое мне до него дело – едет себе и пусть едет, может, он в самоволке. Мысли мои помимо воли тянутся к нему, застывшему под самым боком в напряженной дурацкой позе – будто боится лишний раз шевельнуть утюжного вида сапогом. Да и немудрено задеть или уронить чей-то рюкзак, баул, чемодан, которые загромоздили весь проход между креслами. Заполнены они под завязку, везут их из города, и почему-то думается, что набиты они чем-то необыкновенно важным, без чего сегодня деревня ну никак не может прожить. Хотя чего такого может везти нынче сельский житель к себе домой? И все же есть, отвлекаюсь я опять на солдата, что-то в нем притягательное, заставляющее присматривать за ним.

Я стараюсь смотреть в заплаканное дождем окно и думаю, что у каждого прожитого дня свой особый привкус: горчит ли, радует ли, а всякий раз по-своему. Мало-помалу отогревается мой сосед, отходит, смотрит через мое плечо в туманное стекло, и произносит слово, которое я от него никак не ожидал, но сам искал все эти пустынные километры:

– Голодно-то как…

Он так ловко и аккуратно выговаривает: го-лод-но, что кажется, буковки колесиками скатываются с его языка. И как я не мог подыскать такого по-крестьянски точного, умного определения осенней тоски. Мы по первости неуверенно перекидываемся неуклюжими словами. Потом я замолкаю и только слушаю его охрипший печальный голос:

– Сеструху хоронить еду. Одна она у меня была, сеструха-то, – слова скомканные в его горле, будто падают в глубокий колодец. Глухо, гулко. Он обминает чужими ненужными движениями полы широкой шинели и неожиданно произносит детским обиженным голосом:

– И что случилось? Вызвали из караула, сунули телеграмму и проездные документы в руки, отвезли на вокзал. Ночь поездом ехал, под утро сморился и кто-то ремень с шапкой прибрал. Беда за бедой. И что с ней, с сеструхой случилось? Да теперь уж все равно, не воротишь…

Солдат умолкает. Он уже разучился, но снова не научился плакать, и ему очень плохо. Сегодня ему не нужна шапка, он едет с обнаженной головой. И еще не знает, что время не щадит людей. Пронизывая человека ежесекундно, выбивает из него частицы жизни. И когда оскудеет их запас, вянет, истончается, засыхает цветок жизни, и опавшие лепестки памяти о нем недолго светят в темноте.