Вологодские заговорщики

— Ну, Настасья, радуйся — отыскался сынок! — сказал купец. — Он допоздна засиделся у отца Памфила, боялся, что дед прибьет. А домой шел медленно, очень ему не хотелось домой. Тут он и увидел у реки людей, что собирали на льду обоз, чтобы до рассвета выйти в путь. И они его заметили, спросили, кто таков. Слово за слово — ушел он с тем обозом. И искать его теперь нужно будет через две седмицы в Холмогорах. Мои молодцы нашли бабу, которая мужа снаряжала и все это видела. Теперь слушай, Настасья. Когда сын вернется — слова ему поперек не скажи. Вернется не таков, каков раньше был. И коли дед руку на него поднимет — благослови того деда печным ухватом, дозволяю!

Анисимов расхохотался.

— А свекор-то мой? — спросила счастливая Настасья.

— А кто его знает. Про свекра мои молодцы не узнавали. Может, погнался за внуком, может, и теперь еще гонится. Одно скажу — мужики, что идут с обозом, твоего парнишку ему не выдадут. Это в Москве Деревнин — подьячий, а тут он — пустое место. Пусть благодарит, коли не поколотят. Тут — север, нравы простые, вежеству у медведей учатся.

И вдругорядь купец расхохотался.

Настасья вдруг поймала себя на чувстве острой зависти к Ефимье: хорошо, должно быть, за таким веселым и щедрым мужем!

И дала она себе нерушимое слово: никогда больше своего Гаврюшу деду в обиду не давать. Проснулась в душе неслыханная отвага — свекор ей более не указ!

— Да вот, медведи! — вдруг вспомнил Артемий Кузьмич. — Не знаю — за ними послано, или в суете забыли? Что так глядишь? То плясовые медведи, которых скоморохи водят. Хочу свою Ефимьюшку потешить. Сядете с ней завтра на крыльце, посмотрите, посмеетесь, и деткам — радость.

Мамка Акулина, что смирно стояла в углу сеней во время этой беседы, усмехалась, а потом сказала:

— Ты, свет, Артемия Кузьмича вперед слушайся, он дурному не научит.

— Теперь ступайте, — велел купец. — И ты, Акулинка, не допускай, чтобы Ефимья на поварне околачивалась! И без нее все пожарят и испекут. Нечего ей руки пачкать, да и косы дымом провоняют.

Акулина молча поклонилась и увела Настасью, которая еще не понимала переходов между теремами.

— Досталось тебе, поди, от свекра, — сказала она. — А ты не горюй, коли он и вовсе не сыщется. Пойдем в светлицу! Там посидим до обеда. И ты нам с Ефимьюшкой расскажешь про свое житье-бытье. Да не бойся! Ты нашему хозяину полюбилась, он тебя к свекру уж не отпустит, а пожелает — из своего дома замуж отдаст.

— Не хочу я замуж, — ответила Настасья, а в светлице Акулина, продолжая начатый разговор, стала расспрашивать, каково жилось в замужестве, да всегда ли свекор был таков, да сильно ли его боялся Гаврюша.

— Нет, они часто вместе сиживали, он приказывал Гаврюше книжки себе читать, даже толковали о божественном, — отвечала Настасья.

— Так что в Москве они ладили?

— Как не ладить.

— И сынок не боялся ему о своих делах рассказывать? С кем на дворе играл, кого видел, что слышал?

— Да он, поди, и не спрашивал…

Ефимья, занятая разбором ниток для вышивания, кашлянула.

— Питье мне подай! — велела она мамке. — Да не с холода!

Голос был внезапно злой. Настасья даже сжалась — вдруг поняла, что норов у Ефимьи не ангельский. А когда Акулина ушла, Ефимья сказала:

— Ты бы, свет, поменьше с ней о своих домашних делах говорила. Растрезвонит на всю Вологду.

Это был не совет, а приказ.

Артемий Кузьмич, отпустив женщин, кликнул своего подручного Андрюшу. Тот занимался устройством обеденного стола — были званы знатные гости, и русские, и англичане. Нарочно были куплены овцы, чтобы забить накануне пира и приготовить древним способом легкое — англичане такого, может, и не пробовали никогда, надо ж их потешить. Самых крепких кухонных мужиков приставили к делу — вдувать в окровавленные легкие через особую трубку смесь из яиц, молока и муки, чтобы потом все это запечь. Куря верченое да заяц с лапшой заморским гостям, что не первый год в Московском царстве, уже знакомы, а удивить надобно!

Убедившись, что на поварне все приставлены к делу и кушаний столько, что на три часа с лихвой хватит, Артемий Кузьмич пошел к себе в светлицу. Там уже сидели трое гостей — братья Гречишниковы, Кузьма, Мартьян да Степан. Нужно было побеседовать с ними о важном деле.

Братья принарядились — надели кафтаны на собольих пупках, меж полами которых были видны дорогие шелковые зипуны, и те кафтаны были не до самых пят — а открывали прекрасные, расшитые золотом, сапоги. Они знали — званы не просто так, попировать, упиться романеей, кинареей, мармазеей, мушкателем, ренским и прочими заморскими винами, потом отбыть домой, туго соображая из-за переполненной утробы. Кузьма первый вступил в осторожные переговоры с Анисимовым, а когда приехали Мартьян со Степаном, стало ясно — нужны переговоры более основательные.

— Челом, Артемий Кузьмич, — сказали братья, встав и поклонившись — не то чтобы в пояс, но и не совсем небрежно.

— Садитесь, гости дорогие, — ответил Гречишниковым Анисимов. — Я уж велел подать по кубку славной романеи, да и закусить, чем Бог послал, чтобы дожить до обеда!

Он рассмеялся, гости — тоже.