«Волос ангела»

— Удружил, удружил старику, хе-хе-хе… — дребезжащим смехом зашелся Иван Васильевич, сноровисто подгребая к себе принесенное Психом добро. — Как металл принимать будешь? Весом али по штукам?

— Ты, Иван Васильевич, дуриком не катись! — Псих опустил мешок. — Весом брал, весом и сдавай!

«Не иначе папашка опять за старое принялся, — подумал Алексей, с интересом наблюдая за происходящим. — Тута все ясно. Зато другой вопрос — откуда у Кольки Психа металл? И какой — неужто золото?..»

— Да ладно, ладно! — замахал на гостя сухими ладошками Метляев-старший. — Серчаешь-то что? Это я по-стариковски, запамятовал.

— «Запамятовал», — передразнил его Псих, — небось и так к лапам прилипло?

— Угорает, угорает, милай! Угорает золотишко при плавке. Вот, помню, раньше, бывалоча, кто не веровал, что угорает, приходилось при заказчике плавить. Счас я, счас…

Метляев-старший суетливо бросился на другую половину. Вернулся с саквояжем в руках и весами под мышкой. Быстро поставил их на столе, грохнул на одну чашку саквояж, на другую начал ставить гири, приговаривая:

— Вот, вишь, милай, как и было…

— Это ты брось, брось! — остановил его Колька. — А саквояж? В нем тоже вес есть.

— А работа? — выставил упрямо козлиную бороденку Иван Васильевич.

— За работу тебе дадено, с собой в Царствие Небесное все равно ничего не утянешь. Давай в мешке вешать!

Он поднял свой мешок и начал высыпать на стол кресты, чаши, оклады икон. Кое-где на них остались невынутые камни, взблескивавшие разноцветным огнем.

Алексей как зачарованный смотрел на это великолепие, совсем забыв про чай.

— Ай и кровосос же ты, Колька! — покачал головой серебряник.

— Кто из нас кровосос, еще глядеть надо! Смотри, старая образина, это что, а?! Фунта почти нет!

— Не могет того быть! — запальчиво возразил Иван Васильевич Кольке, вновь надевая снятые было очки. — Где? Где не хватает? А камушки? Они тоже вес имеют! А скрепы убрал, медь золоченую… Фунта ему не хватает.

— Вечно ты мудришь. — Псих снял мешок с весов. — Давай камни.

Старик, все еще сердито ворча себе под нос что-то неразборчивое, подошел к божнице, пошарил там, достал небольшой замшевый мешочек. Вложил Кольке в руку. Тот быстро спрятал его за пазухой.

— Ты чего же, Колька, — Алексей потянулся за чашей: блеск полированного серебра на круглых ребристых боках, чеканная золотая отделка по ободку так и манили, просились в руки, — в клюквенники подался? Церквы шарашишь? Не божеское дело.

— И не твое! — огрызнулся Псих. — Сам небось, когда пьяных по ночам обираешь, о Боге тоже не очень-то думаешь? Лучше бы пошел на отцовский промысел.

— Ну, мое дело извощицкое. — Алексей поставил чашу и снова взялся за чай. «Откуда Колька про пьяных знает? Сказал кто или так болтнул, да и в точку?» — Я к папашкиному промыслу неспособный: руки не те, да и у горна стоять грудь не позволяет. На воздухе вольготнее.

— Вот и не лезь не в свои дела, гоняй кабыздоха кнутиком, и вся недолга. Бери… — Колька подвинул ближе к серебрянику принесённое, — камни, которые остались, повынешь, рыжье[13] и серебришко переплавь, чтоб не узнать.

— Все, милай, сделаю, все. Когда надо-то?

— На неделе приду. Ладно, давайте…

Псих достал из кармана пиджака бутылку водки, ловко выбил ударом ладони о донышко пробку, разлил в быстро подставленные стаканы.

— Закусить есть что или сахар будем сосать?

— Найдем.

Старик принес хлеба, кислой капусты, воблу. Выпили.

— Стало быть, лопатников[14] не хватает тебе тапери-ча? — Алексей вытер руки о штаны и потянулся к закуске. — Не боишься, что заметут тебя эти, из Чеки?

— Дурак ты, Алешка! Не обижайся, но как есть дурак. — Псих вынул пачку папирос, ловким щелчком вышиб одну, прикурил. — У меня руки, — он вытянул длинные нервные пальцы перед носом Алексея, — по локоть золотые. Они меня и кормят. Понял? Руки, а не язык! Язык, когда он как коровье ботало, не только рук, но и головы лишить может.

— А-а, — отмахнулся извозчик. — Я делов ваших не знаю и знать не хочу. Мое дело извозное. Папашку только вот как бы опять не затягали.

— Тю… — присвистнул Колька, — он у тебя заслуженный. При царе два раза в тюряге парился. Страдалец, значит, от проклятого самодержавия. А ты, Алешка, смотри!

— Да ты что, и вправду псих? Нешто меня не знаешь?

— Хватит вам, лучше по последней лампадочке опрокинем. — Иван Васильевич разлил в стаканы остатки водки.

— Нет, пойду, — поднялся Псих. Надел картуз, взял саквояж. — На неделе жди, Васильич.

Метляев-старший засеменил за ним запереть дверь.

— Бросил бы ты, папашка, это дело, — дождавшись его возвращения, меланхолично сказал сын. — Истинный Бог, заметут тебя! Не прежнее время. Теперича не пристава, не купишь.

— А жрать чего? — окрысился старый серебряник. — Точно, другое время. Кто кормить-то меня будет? Теперя кто не работает, не ест, а ты добра мне не нажил, чтобы его проедать!

— Какое у меня с извозу добро? Кобыленка лядащая, баба, детишков куча.