Волошинские чтения

Обогащенный и семантически усложненный образ Киммерии продолжал оказывать обратное моделирующее воздействие на внутреннюю жизнь поэта, на его художественное восприятие мира. И в этом постоянном взаимодействии поэтически осознанной природы и поэтического сознания образ Киммерии не только наделялся новыми признаками эстетического порядка, но подвергался также внутренним изменениям. Изменения эти естественно возникали благодаря тому, что лежавшая в основе этого поэтического образа восточнокрымская земля не прекращала своей исторической жизни на протяжении тысячелетий, и в особенности благодаря тому, что сам поэт жил на этой земле не в призрачном уединении, но среди людей, горячо переживая исторические судьбы родины. В таких стихотворениях 1918—1919 годов, как посвященная Феодосии «Молитва о городе» и «Плаванье»[67], любимая поэтом Киммерия предстает опаленная пламенем гражданской войны, и он заклинает о ее спасении. И наконец, как завершение поэтической эволюции киммерийской темы, звучат умиротворяющие аккорды заключительных строк поэмы «Дом поэта».

В киммерийских стихотворениях М. Волошина, которые можно рассматривать как единую поэтико-семантическую систему, характеризуемую внутренней связанностью и обусловленностью элементов, можно выделить несколько тематических центров. Такими центрами являются темы: земля, море, весна, вечера, полдни, гроза.

Древность коктебельской земли в поэтическом видении Волошина выходит далеко за временные пределы гомеровской легенды. «Напряженный пафос Карадага», в обрывах и скалах которого навеки застыла бурная динамика геологических катастроф, вдохновлял поэта на создание трагически-возвышенных образов, вызывал мысли об усилиях скованных титанов.

И над живыми зеркалами
Возникнет темная гора,
Как разметавшееся пламя
Окаменелого костра.
Из недр изверженным порывом,
Трагическим и горделивым,
Взметнулись вихри древних сил —
Так в буре складок, в свисте крыл,
В водовороте снов и бреда,
Прорвавшись сквозь упор веков,
Клубится мрамор всех ветров —
Самофракийская победа.

Поэтическим открытием является сравнение взметенных вулканической силой скал Карадага с застывшим вихревым движением знаменитой греческой статуи Победы — Ники Самофракийской. Волошин открывал трагическую патетику в беспорядочных нагромождениях скал, холмов, изрытых глубокими впадинами:

А груды валунов и глыбы голых скал
В размытых впадинах загадочны и хмуры.
В крылатых сумерках — намеки и фигуры…
Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал,
Вот холм сомнительный, подобный вздутым рёбрам.
Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром?
Кто этих мест жилец: чудовище? титан?

Также были близки ему широкие просторы коктебельских предгорий и полынных лугов. Поэтическое восприятие Волошина с особенной остротой фиксировало облик сожженной солнцем земли, поросшей «клоками косматых трав», «ярые горны долин», в которых «медленно плавится зной». Он чувствовал душу трав, растущих среди камней:

Звонки стебли травы, и движенья зноя пахучи.
Горы, как рыжие львы, стали на страже пустынь.
В черно-синем огне расцветают медные тучи.
Горечью дышит полынь.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
В зное полдней глухих мы пьянеем, горькие травы,
Млея по красным холмам, с иссиня-серых камней,
Душный шлем фимиам — благовонья сладкой отравы —
В море расплавленных дней.

И среди пустынь остатки древней жизни:

Безвестных стран разбитые заставы,
Могильники забытых городов,
Размывы, осыпи, развалины и травы
Изглоданных волною берегов.

Волошин знал о существовании древнего города на плоскогорье Тепсень, у подножия Карадага: