Волошинские чтения

По картам здесь и город был, и порт.
Остатки мола видны под волнами.
Соседний холм насыщен черепками
Амфор и пифосов. Но город стерт,
Как мел с доски, разливом диких орд.
И мысль, читая смытое веками,
Подсказывает ночь, тревогу, пламя,
И рдяный блик в зрачках раскосых морд.

Черное море, Эвксинский Понт, поёт в стихах Волошина напевами гомеровской старины, оно «глухо шумит, развивая древние свитки вдоль по пустынным пескам». В базальтовых гротах Карадага, напоминающих вход в Аид, Волошину слышится «голос моря, безысходней, чем плач теней». Море говорит поэту:

Люби мой долгий гул и зыбких взводней змеи,
И в хорах волн моих напевы Одиссеи.
Вдохну в скитальный дух я власть дерзать и мочь.
И обоймут тебя в глухом моем просторе
И тысячами глаз взирающая Ночь,
И тысячами уст глаголющее Море.

Так же как в Одиссее Гомера, в стихах Волошина присутствие моря почти всегда ощущается мерным гулом волн. Это одна из семантических перекличек, сознательно вводимая поэтом как составной элемент «гомеровского» восприятия причерноморской земли. Но, вообще, для Волошина мало характерна стилизация, тем более формальная, под Гомера[68]. Он совершенно не пользуется приемом развернутых сравнений, не образует сложносоставных эпитетов, не пишет гекзаметром, сравнительно редко вплетает в стиховой текст мифологические имена. Главным для него были не внешние формальные признаки, но воссоздание внутренней семантики образов.

Одним из главных семантических центров волошинской Киммерии были вечера:

Заката алого заржа́вели лучи
По склонам рыжих гор… и облачной галеры
Погасли паруса. Без края и без меры
Растет ночная тень. Остановись… Молчи.
Каменья зноем дня во мраке горячи.
Луга полынные нагорий тускло серы…
И низко над холмом дрожащий серп Венеры,
Как пламя воздухом колеблемой свечи.

Перед закатом поэт проходил по полынным холмам, и его вечерний путь запечатлен в трогательных своей лирической простотой строках стихотворения «Вечернее»:

И будут огоньками роз
Цвести шиповники, алея,
И под ногами млеть откос
Лиловым запахом шалфея.
А в глубине мерцать залив
Чешуйным блеском хлябей сонных,
В седой оправе пенных грив
И в рыжей раме гор сожженных.
И ты с приподнятой рукой,
Не отрывая взгляд от взморья,
Пойдешь вечернею тропой
С молитвенного плоскогорья…
Минуешь овчий кош, овраг…
Тебя проводят до ограды
Коров задумчивые взгляды
И грустные глаза собак.
Крылом зубчатым вырастая,
Коснется моря тень вершин,
И ты изникнешь, млея, тая,
В полынном сумраке долин[69]

.

Умиротворению вечеров противопоставляется тревожная напряженность знойных полдней:

И этот тусклый зной, и горы в дымке мутной,
И запах душных трав, и камней отблеск ртутный,
И злобный крик цикад, и клекот хищных птиц —
Мутят сознание. И зной дрожит от крика…

В знойном полдне таится ожидание грозы, теснятся облака, наползающие на горные кряжи:

Влачился день по выжженным лугам.
Струился зной. Хребтов синели стены.
Шли облака, взметая клочья пены
На горный кряж…

И вот стихотворение «Гроза», содержащее, помимо эпиграфа, прямые переклички со знаменитыми строками «Слова о полку Игореве»: «Дивъ кличетъ връху древа, велитъ послушати земли незнаемѣ, Влъзѣ, И Поморию, и Посулию, и Сурожу…»