Волошинские чтения

Когда он сидит задумавшись, то лицо его становится величественно, строго и прекрасно. Такое лицо бывало, вероятно, у „Человека, который смеется“, в те мгновения, когда он нечеловеческим усилием заставлял сократиться и застыть искалеченные мускулы своего лица.

/…/ Голос его обладает теми тайнами изгибов, которые делают чтение его нераздельным с сущностью его произведений. Только те могут вполне оценить их, кому приходилось их слышать в его собственном чтении. В печати это только мертвые знаки нот. О таких цветах, распускающихся в столетие раз, память хранит воспоминания более священные, чем о книгах, которые всегда можно перечесть снова»[187].

Волошин все время выходит за те рамки, в которых его статья могла бы восприниматься как обычная рецензия. В «Ликах творчества» он — и рассказчик, и репортер, и интервьюер, и мемуарист. Для создания синтетического портрета писателя он не ограничивается разбираемым текстом, ему необходимы и знакомые лишь в интимном общении биографические реалии, бытовые подробности. Едва ли не первым он говорит об излюбленной страсти Ремизова к старинному каллиграфическому письму: «Как Лев Николаевич Мышкин, Ремизов любит почерк. Он ценит, собирает и копирует старинные манускрипты и пишет рукописи свои полууставом, иллюминируя заглавные буквы, что придает внешности их не меньшую художественную ценность, чем их стилю». Такое письмо — поздравление с днем рождения — Ремизов направил 19 янв. 1907 г. М. В. Сабашниковой — жене Волошина (ИРЛИ, ф. 562).

Особое внимание Волошин уделяет ремизовским игрушкам, о которых говорит, имитируя стиль «Посолони»: «Его письменный стол и полки с книгами уставлены детскими игрушками: <…> Белая мышка-хвостатка <…>, белки-мохнатки <…>, глиняная курица с глупым и растерянным лицом <…>, Зайчик-Иваныч <…>.

А вот это Наташин медведь — Наташа-то уехала, он и голову опустил. А раньше он все с ней был и в ванне с ней вместе купался. Лапы-то у него передние и отмокли <…>.

У домашнего очага Ремизова эти грубо сделанные игрушки <…>, действительно, остаются богами, сохранившими свою древнюю власть над миром явлений, и от них возникают его художественные произведения <…>.

И сам Ремизов напоминает всем существом своим такого загнанного бога, ставшего детской игрушкой».

Любопытная подробность, дополнительно иллюстрирующая эту интимно-биографическую сторону статьи: игрушечного медведя дочери Ремизова Наташе подарил Волошин. 7 янв. 1907 г. Ремизов писал Волошину: «Недавно вернулись от Наташи <…>. Вашего медведя кормит окурками: положит туда, знаете, — и ждет, когда съест. И ей всегда кажется, что он съел» (ИРЛИ, ф. 562).

Представление о родстве сказок Ремизова с детскими игрушками, теплым уютом, человеческим очагом с его «домашними ларами и пенатами» оказалось устойчивым в сознании Волошина. В 1909 г., рецензируя «Сорочьи сказки» А. Н. Толстого, Волошин сопоставляет их тематику и стиль с опытами в этом жанре Сологуба и Ремизова, мир ремизовских сказок для него — это «мир и уютной, и беспокойной, и жуткой комнатной фантастики»[188].

Свою статью о «Посолони» Волошин заканчивает предсказанием писательской судьбы Ремизова, которому поразительным образом суждено было воплотиться в последующие десятилетия: «Призвание Ремизова быть сказочником-сказителем, ходить по домам, как делают это теперь уже многие сказочники в Англии и Америке, и, кутаясь в свой вязаный платок, рассказывать детям и взрослым своим таинственным, вкрадчивым голосом бесконечные фантастические истории про забытых и наивных человеческих богов. Его книги будут важны и ценны в русской литературе и без этого, но если он не станет настоящим бродячим сказителем своих историй, то он не последует своему истинному призванию».