Волошинские чтения

В статье Волошина о «Посолони» ощутимо обилие впечатлений от личного общения с автором. Даже дарительная надпись Ремизова Волошину на этой книге, стилизованная в духе сказок «Посолони», вобрала в себя подробности их встреч: «Максимилиану Александровичу Волошину Медведю лесному и Царевне Капчушке Маргарите Васильевне Сабашниковой А. Ремизов, С.-Петербург, 16 генваря 1907 года у М. А. в новой его комнате перед обедом и сам он нелюдимый такой, страшно»[189]. Осенью 1906 г. и зимой 1906—1907 г. Волошин безвыездно жил в Петербурге. Как можно заключить из переписки и других источников, он часто встречался с Ремизовым в его доме, на «башне» Вяч. Иванова и в других литературных салонах, на поэтических вечерах и чтениях. Интенсивно общались они и в январе — мае 1908 г., когда Волошин снова оказался в Петербурге. Они ездили в Юрьев (Дерпт), где 14 февраля 1908 г. участвовали в «Вечере новой поэзии и музыки». В середине мая 1908 г. Волошин уехал в Париж, посоветовав затем Ремизову провести лето в Коктебеле, но эта поездка не осуществилась[190]. 12 июля 1908 г. Волошин писал Ремизову о встречах с Бальмонтом, о парижской жизни: «Теперь я у себя: устроил свою раковину. У меня мастерская светлая, большая. В углу Царевна Таиах стоит, ткани индусские и все мои книги и велосипед в углу. Во все окна зелень глядит. Сам себе обед готовлю. Никого не вижу. Сижу и работаю. А иногда езжу далеко за город. Иль де Франс — самая красивая страна: леса и хлебные поля, замки с парками, и старинные городки совсем пустынные, сплошь из камня сложенные и аллеи по дорогам. Весь воздух свежей лесной прелью проникнут»[191]. Ремизов в ответных письмах сообщал Волошину о петербургских новостях.

При всей доброжелательности и глубоком взаимном уважении отношения Волошина с Ремизовым не были творческим содружеством: слишком различны истоки их литературной деятельности, художественные пристрастия, характер писательской работы. Творческий диалог между Волошиным и Ремизовым состоялся лишь по поводу трактовки образа Иуды. Оба писателя искали его истолкование за пределами канонических церковных представлений.

В 1903 г. Ремизов написал поэму «Иуда», в которой пытался объяснить действия Иуды изнутри, вскрыть трагедию его неотвратимого предательства. Нетрадиционное понимание Иуды как «из верных верного», избранного среди учеников, чтобы «оклеветать виденье ясное, предать, любя», идущего на величайшее злодеяние во имя «победы горней», грозило преследованиями за «святотатство» со стороны духовной цензуры и осложнило печатную судьбу поэмы[192]. Волошин впервые подошел к этой теме в статье «Некто в сером» (1907), где анализировал нашумевшие произведения Леонида Андреева — «Жизнь Человека» и «Иуда Искариот и др.»[193].

«Иуда Искариот» расценивался подавляющим большинством как выдающееся художественное достижение Андреева. Мнение Волошина об этом произведении противоречило общепринятым оценкам. «Леонида Андреева никак нельзя отнести к художникам утонченным, — писал Волошин, — но в рассказе „Иуда“ его нетонкость перешла все дозволенные границы. <…> Мысль читателя, в которой строго запечатлена гармония евангельских величин, поминутно проваливается в какие-то пустоты, которые в сущности являются невинными, но неуместными изобретениями беллетристической фантазии автора. Кощунственность Иуды художественная, а не религиозная». При этом «кощунственность» предпринятого Андреевым тщательного психологического анализа акта прёдательства заключается не в разрушении общепринятых, церковных представлений, а в бесцеремонном, неуважительном, с точки зрения Волошина, отношении к первоисточнику, к символике евангельского текста, к его философским и моральным постулатам. Произвольное обращение недопустимо, ибо «каждый евангельский эпизод и каждый характер являются для нас как бы алгебраическими формулами, в которых все части так глубоко связаны между собой, что малейшее изменение в соотношении их в итоге равняется космическому перевороту». И Иуда Леонида Андреева неубедителен для Волошина, так как «внутреннее равновесие» Евангелия писателем нарушено и смысл образа утрачивается; это только писательское прозрение, но никак не разрешение поднятого вопроса.

Считая, что Андреев прошел мимо того круга проблем, с которыми связан этот евангельский образ, Волошин определил две традиции в толковании предательства Иуды. Иуда в ортодоксальном церковном понимании — «символ всего безобразного, подлого и преступного в человечестве»; и рядом с ним иной Иуда, сохраненный в еретических преданиях, — «образ человека, достигшего высшей чистоты и святости», поскольку «только самый посвященный из апостолов может принять на себя бремя заклания — предательства». Ко второму пониманию Иуды склонялся Волошин.

Такой Иуда глубоко занимал его сознание и осмыслялся в одном ряду с титанами человеческого духа — Прометеем и Фаустом[194].