Волшебная гора

– Mais va donс avec ton Behrens![75] И потом слишком тесно, чтобы танцевать. – Et puis sur le tapis…[76] Лучше посмотрим на танцы.

– Давай посмотрим, – покорно согласился он и, сидя рядом с ней, какой-то особенно бледный, стал смотреть своими голубыми, задумчивыми, как у деда, глазами, на костюмированных пациентов, толпившихся и в гостиной и в читальне. «Немая сестра» прыгала с «Синим Генрихом», фрау Заломон, одетая светским кавалером, во фраке и белом жилете, со вздувшейся на груди манишкой, намалеванными усиками, моноклем и в туфлях на высоченных каблуках, которые нелепо выступали из-под черных штанин, вертелась с пьеро, чьи кроваво-красные губы пылали на белом напудренном лице, а глаза были похожи на глаза кролика-альбиноса. Грек в короткой мантии заносил лиловые трикотажные ноги вокруг декольтированного, поблескивавшего смуглой кожей Расмуссена; прокурор в кимоно, генеральная консульша Вурмбрандт и молодой Гэнзер танцевали даже втроем; что касается Штёрихи, то она танцевала в обнимку со шваброй, прижимала ее к сердцу и гладила ее щетину, словно это были человеческие волосы, подстриженные ежиком.

– Давай посмотрим, – автоматически повторил Ганс Касторп. Они говорили вполголоса, под звуки пианино. – Будем сидеть и наблюдать точно во сне. Ведь для меня, нужно тебе сказать, все это как сон, вот так сидеть с тобой рядом, – comme un rêve singulièrement profond, car il faut dormir très profondément pour rêver comme cela… Je veux dire: C’est un rêve bien connu, rêvé de tout temps, long, éternel, oui, être assis près de toi comme à présent, voilà l’éternité[77].

– Poète! – сказала она. – Bourgeois, humaniste et poète – voilá 1’Allemand au complet, comme il faut![78]

– Je crains que nous ne soyons pas du tout et nullement comme il faut, – ответил он. – Sous aucun égard. Nous sommes peut-être des трудные дети нашей жизни, tout simplement[79].

– Joli mot. Dis-moi donc… II n’aurait pas été fort difficile de rêver ce rêve-là plus tôt. C’est un peu tard que monsieur se résout à adresser la parole à son humble servante[80].

– Pourquoi des paroles? – сказал он. – Pourquoi parler? Parler, discourir, c’est une chose bien républicaine, je le concède. Mais je doute que ce soit poétique au même degré. Un de nos pensionnaires, qui est un peu devenu mon ami, Monsieur Settembrini…[81]

– Il vient de te lancer quelques paroles[82].

– Eh bien, c’est un grand parleur sans doute, il aime même beaucoup à réciter de beaux vers, – mais est-ce un poète, cet hornme-là?[83]

– Je regrette sincèrement de n’avoir jamais eu le plaisir de faire la connaissance de ce chevalier[84].

– Je le crois bien[85].

– Ah! Tu le crois[86].

– Comment? C’était une phrase tout à fait indifférente, ce que j’ai dit là. Moi, tu le remarques bien, je ne parle guère le français. Pourtant, avec toi je préfère cette langue à la mienne, car pour moi, parler français, c’est parler sans parler, en quelque manière, – sans responsabilité, ou comme nous parlons en rêve. Tu comprends?[87]

– A peu pres[88].

– Ça suffit… Parler, – продолжал Ганс Касторп, – pauvre affaire! Dans l’éternité, on ne parle point. Dans l’éternité, tu sais, on fait comme en dessinant un petit cochon: on penche la tête en arrière et on ferme les yeux[89].

– Pas mal, ça! Tu es chez toi dans l’éternité, sans aucun doute, tu la connais à fond. Il faut avouer que tu es un petit rêveur assez curieux[90].

– Et puis, – сказал Ганс Касторп, – si je t’avais parlé plus tôt, il m’aurait fallu te dire «vous»[91].

– Eh bien, est-ce que tu as l’intention de me tutoyer pour toujours?[92]

– Mais oui. Je t’ai tutoyée de tout temps et je te tutoierai éternellement[93].

– C’est un peu fort, par exemple. En tout cas tu n’auras pas trop longtemps l’occasion de me dire «tu». Je vais partir[94].

Он не сразу понял. Потом весь задрожал, растерянно озираясь, словно внезапно пробужденный от сна. Их беседа протекала довольно медленно, так как Ганс Касторп произносил французские слова, запинаясь и словно колеблясь. Звуки пианино, на время умолкшие, раздались снова, теперь заиграл мангеймец, он поставил перед собою ноты и сменил юношу славянина. Рядом с ним села фрейлейн Энгельгарт и стала перевертывать ему страницы. Толпа танцующих поредела. Видимо, многие пациенты заняли горизонтальное положение. Впереди никто уже не сидел. В читальне занялись картами.

– Что ты сказала? – спросил упавшим голосом Ганс Касторп.

– Я уезжаю, – повторила она улыбаясь и, видимо, удивленная, что он вдруг точно оцепенел.

– Не может быть, – проговорил он. – Это шутка.

– Вовсе нет. Совершенно серьезно. Я действительно уезжаю.

– Когда?

– Да завтра. Après dîner[95].

Ему показалось, что внутри у него произошел обвал. Он спросил:

– Куда же?

– Очень далеко отсюда.

– В Дагестан?

– Tu n’es pas mal instruit. Peut-être, pour le moment…[96]

– Разве ты выздоровела?