Волшебный жезл

— Глупый ты парень, разве ты поймешь что-нибудь в этой книжке? Ничего ты в ней не поймешь!

— А я попробую, — ответил я, — мне очень хочется узнать, как произошли животные и растения.

— Чтобы это узнать, — ответил он, — надо поступить в университет, а это тебе все равно никогда не удастся, так что нечего и голову забивать тем, что тебе никогда не пригодится в жизни.

— Что же вы хотите сказать, — спросил я с обидой, — что я навсегда останусь невеждой?

— Ясно, останешься невеждой, — спокойно ответил Иель. — Так уж заведено на свете, что одни люди, побогаче и поумнее, учатся, становятся образованными, а другие, победнее и поглупее, остаются неучами и лишь исполняют то, что от них требуют богатые и ученые. И ничего, брат, с этим не поделаешь. А теперь отстань от меня, пожалуйста, и не мешай читать.

Я не сразу отошел от него. Я долго стоял и смотрел, как читает молодой Иель, обдумывал его надменные и жестокие слова и страдал от их тяжкой несправедливости.

Быть может, я так никогда и не нашел бы путей к изучению природы, если бы не одна встреча во время моей службы в царской армии.

После жизни в лесном бараке, среди пахнущих смолой деревьев, нелегко было привыкнуть к четырем стенам царской казармы. Я тосковал о лесе, о зеленой траве, о пении птиц, о хлопотливой жизни лесных обитателей.

Вырвавшись из стен казармы за пределы мощенного булыжником казарменного двора, я с жадностью вглядывался в даль полей и лесов, вдыхал запах земли и растений.

Если бы меня спросили: «Ты любишь природу?» — я бы, наверно, только пожал плечами: разве человек думает о том, любит ли он воздух, которым дышит? Я никогда не мог, да и сейчас не могу представить себя вне природы. И, наверно, если бы мне пришлось долго не видеть животных и растений, мне было бы так же плохо, как человеку, которому нечем дышать. Я давно стал замечать, что все животные почему-то ко мне тянутся, будто отличают меня от других. Меня не укусила ни одна собака, не оцарапала ни одна кошка, не лягнула лошадь, не боднула корова. Я и сам не знаю, в чем тут дело. Может, потому, что я ни разу в жизни не повысил на животное голос, не ударил его, не обидел ничем. Самые злые собаки при виде меня начинают вилять хвостом, самые норовистые лошади доверчиво позволяют себя трогать, самые бодливые коровы не проявляют ко мне никакой враждебности.

Однажды — это было в последние годы империалистической войны — я шел откуда-то к себе в казарму и увидел привязанного к изгороди молодого жеребца. Он был так прекрасно сложен, так статен, глаза его казались такими выразительными и умными, что я не мог не остановиться возле этого благородного животного.

Жеребец скосил на меня умные глаза и заржал с каким-то веселым ликованием. Я погладил его по голове, дал кусок сахару, завалявшийся в кармане шинели. Жеребец терся мордой о мое плечо, трогательно выражая свое доверчивое расположение ко мне. Я не мог отойти от него — так он был хорош со своими, будто упруго натянутые струны, ногами, со своей гладкой, чуть вздрагивающей кожей, нетерпеливо роющий копытом землю.

В это время из дома вышел поручик, маленького роста, на кривых ногах, франтоватый и тщедушный.

— Хороший конь, ваше благородие! — обратился я к поручику.

Он зло покосился на меня недобрым глазом и взвизгнул:

— Леший, а не конь! Вот я его! — и попросил подержать коня под уздцы.

Едва поручик приблизился к нему, конь вздрогнул и снова заржал, но на этот раз в его ржании уже не было ни радости, ни ликования. Глаза животного стали настороженными и злыми и неотступно следили за тщедушной фигурой офицера.

Поручик зашел сзади и положил руку на шею коня, чтобы вдеть ногу в стремя. Но конь, почувствовав его прикосновение, весь передернулся, будто пронзенный электрическим током, и взметнул задние ноги. Поручик насилу успел отскочить.

— Вот дьявол, — сказал, разозлившись, он и, скверно выругавшись, хватил коня нагайкой.

Конь отпрянул в сторону. Поручик снова изо всей силы ударил его, потом еще раз и еще. Замотав головой, конь старался вырвать уздечку из моих рук.

— Держи, держи, каналья! — заорал на меня офицер. — Я его, сукина сына, вышколю!.. — Он совсем озверел, этот маленький, уродливый вояка. Не стыдясь своей жестокости, он бил коня кулаком в морду, норовил ударить его сапогом в пах.

— Ваше благородие, — сказал я, — этак вы никогда коня к себе не приучите, ведь животное злых не любит.

— Молчать! — заорал на меня офицерик. — Молчать, мерзавец! Учить вздумал! На гауптвахту захотел?..

Я выпустил уздечку, и разъяренный конь ускакал в поле. Через два часа меня увели на гауптвахту.

Гауптвахта помещалась в подвале. Там было темно, свет просачивался только через маленькое окошечко из коридора. Я увидел деревянные нары и спящего на них солдата с кудлатой бороденкой. Каменные стены были сырыми и холодными.

Я лег на нары, рядом со спящим солдатом; он лежал, скорчившись как ребенок и укрывшись с головой шинелью. Было слышно, как он что-то жалобно бормочет во сне.